вышел на следующий ориентир – улицу Лафонтена, широкую, залитую неровным желтым огнем. Оставалось пролететь ее из конца в конец и найти узкий переулок, затерявшийся между массивными шестиэтажными домами начала века. Затем дома исчезли, сменившись особняками за высокими заборами. Тот, что ему нужен, был третьим слева. Все как на плане: ворота, будка охраны, входная дверь, крыльцо, клумба.

Ранец выключать не стал. Карниз узкий, береженого бог бережет… К счастью, о топливе можно не думать. Как сказано в наставлении, «прибор» работает не по принципу двигателя внутреннего сгорания, а совсем иначе. Что это может означать, намекнул инструктор: полет возможен, пока человек жив. Потом довелось и увидеть. Его напарник, тот самый брат авиаконструктора, умер в воздухе – отказало никогда не хворавшее сердце. Лейхтвейс успел подхватить ставшее сразу необыкновенно тяжелым тело и спустить на землю. За спасение аппарата он получил благодарность, а поредевшую группу отправили на внеочередной медицинский осмотр.

Сам на сердце не жаловался. Отболело! Работал спокойно и без малейших эмоций. Тренировки тоже помогли, даже самое трудное – ожидание теперь переносилось легко. Надо лишь расслабиться, зафиксировав «картинку» перед глазами и просто отдыхать. Не каждый день выпадают лишние полчаса, когда остаешься наедине с самим собой.

Дневная жара ушла, значит, можно насухо вытереть лицо, отхлебнуть глоток воды из фляги. Двор – большой ровный квадрат, запертые ворота, охранник у будки. Справа – гараж, под ногами – крыльцо о трех ступеньках. «Картинка» запечатлена, она так и останется перед глазами, чтобы вспыхнуть ярким огнем при первом же изменении резкого и четкого контура. А поверх нее – еще одна, допустим… Тоже двор, и тоже квадратом, но большой и глубокий, не двор даже – колодец. Шестой этаж, широкий белый подоконник, светловолосый мальчик смотрит вниз. Сколько ему? Лет пять, не больше. В комнате он один, отец и мама на службе, придут лишь поздно вечером.

Трансваль, Трансваль, страна моя,Ты вся горишь в огне!Под деревом развесистымЗадумчив бур сидел.

Это внизу. Шарманка, седой старик в теплом, не по сезону пальто и девочка в белом платьице. Они здесь не первый раз, и мальчику очень хочется спуститься вниз. Нельзя! Если спустишься, подойдешь, надо отблагодарить – хотя бы медной монеткой с отмененным двуглавым орлом. А у него ничего нет, совсем ничего, последнее потрачено еще вчера на книжку с лихими разбойниками на обложке. «Пещера Лейхтвейса», история без начала и конца. Говорят, таких книжечек очень много, собрать все почти невозможно…

Читать мальчик уже умеет, пусть и не слишком быстро.

О чем тоскуешь, старина,Чего задумчив ты?Тоскую я по родине,И жаль родной земли.

О Трансваале (правильно с двумя «а») он знает, папа рассказывал. Там воевали – давно, когда папа был немногим старше его самого. А папа ушел на другую войну, Германскую, а потом пришлось воевать с беляками, а потом папу ранило под городом Новороссийском, и на фронт его больше не пустили. Война вроде бы кончилась, но папа говорит, что радоваться еще рано, бои идут под Тамбовом, а еще в Сибири и возле Тихого океана.

Сынов всех девять у меня,Троих уж нет в живых.И за свободу борютсяШесть юных остальных.

Голос у девочки очень красивый, и она сама красивая, только очень худая. Наверно, она и этот седой не получают «паек», поэтому им и приходится ходить по дворам. Жаль, им почти ничего не дают, жильцы их дома тоже не все получают «пайки», а если и получают, то совсем маленькие. А некоторые вообще – «лишенцы», им не положено ничего, а еще их может забрать черный грузовик из Чрезвычайной комиссии…

Прошло много лет, и уже в совсем другой стране Лейхтвейс откроет томик пролетарского поэта Владимира Маяковского. Врага надо знать, особенно «лучшего» и «талантливейшего», если верить товарищу Сталину. Ничего хорошего он в книжке не увидит – косноязыкая заумь, перемешанная с не слишком умной, в лоб, пропагандой, но затем взгляд скользнет по нескольким обрывистым строчкам.

А летомслушают асфальтс копейкамив окне:– Трансваль,Трансваль,страна моя,ты всягоришьв огне![2]

Маяковского он не полюбил, но томик выбрасывать не стал и время от времени перечитывал. Последний раз совсем недавно, когда уже получил приказ готовиться к командировке в Париж.

Картинка с девочкой в белом платье поблекла и растеклась по углам. Во дворе особняка ничего не изменилось. Если не повезет, если информаторы ошиблись, так будет до самого утра. Но думать об этом пока нельзя. Ждать… Ждать!

А старший сын – старик седойУбит был на войне:Он без молитвы, без крестаЗарыт в чужой земле…4

– Адрес? – не отрывая носа от бумаги, вопросил служивый. В штатском – как и все, встреченные у входа и в коридоре, что сразу удивило. На управление полиции не похоже, на министерство внутренних дел – тоже не слишком…

– Ваш адрес? – надавил голосом служивый, не услыхав ответа, даже нос слегка приподнял. Князь хотел было сообщить очевидное, но внезапно усмехнулся. Адрес ему? А где живет Дикобраз?

– Рим, палаццо Руффо.

Перышко клюнуло, коснувшись бумаги. Замерло.

– А… А улица? Номер дома?

– Понятия не имею, – не без удовольствия констатировал его светлость. – Как-то, знаете, не интересовался. Наша семья живет там с XV века.

Служивый сглотнул, но переспрашивать не решился.

Все было конечно же не так. От палаццо XV века остался лишь фундамент, дворец построили заново два века спустя. Потом он обветшал и был разобран – за исключением бокового крыла: дверь, лестница, две комнаты внизу, три вверху. Семья давно бы избавилась от бесполезного наследства, но городские власти запретили пускать палаццо на слом. Причиной стала фреска на втором этаже якобы авторства самого Караваджо. Так и стоял ненужный обломок, врезанный между двумя современными домами. Пригодился он деду, который, рассорившись с родственниками, переехал в руину старого дворца. А потом и внуку, после того, как квартиру в центре города пришлось отдать супруге.

– Род занятий?

Князь невольно задумался. Как будет правильно? Безработный? Бывший преподаватель университета? Будто бы они сами не знают! Впрочем, ненужные вопросы все-таки имеют смысл. Сначала ответишь на то, что никому не повредит, потом войдешь во вкус, разговоришься. Главное – начать.

Дикобраз встопорщил иглы.

– Защита чести рода ди Скалетта. Словом, делом и кровью!

Сказал – и сам восхитился. Узнал бы его дед, воевавший в отряде Гарибальди!

На другой стороне стола воцарилось молчание. Наконец, послышалось не слишком уверенное:

– А можно… а-а-а… чуть более конкретно?

Князь вобрал в грудь побольше воздуха. Да сколько угодно! Достаточно вспомнить покойную тетушку, обожавшую рассуждать о родовой чести. Даже отец, на что был терпелив, не выдерживал, выходил в соседнюю комнату. С чего она начинала? Кажется, с того, что Господь сотворил благородных за день до Адама…

Дикобраз насупил густые темные брови.

– Род Руффо, да будет вам ведомо, числился среди наизнатнейших еще в