Когда они сели наконец в машину и Паштет плавно тронул свою ненаглядную «американочку» с места, на обочине справа опять нарисовался давешний мент. Он отдал машине честь; смотрел ментяра при этом не на машину и даже не на Паштета, а на его жену. Это было вполне обычное дело, Паштет к такому давно привык и перестал реагировать: все без исключения мужики, независимо от возраста и общественного положения, при виде его жены принимали охотничью стойку. Он никак не мог понять, в чем тут дело. Ну, красивая, не без того, но все-таки не до умопомрачения; ну, стройная, ну, хорошо одета… Так разве мало на свете красивых, хорошо одетых баб со стройными фигурами? Стоило Паштету, вот как сейчас, всерьез об этом задуматься, как откуда-то из глубин памяти всплывало полузнакомое словечко «аура». Черт его знает, что оно в точности означало, но, сидя рядом с женой в пахнущем натуральной кожей салоне своего «Шевроле», Пережогин физически ощущал исходившее от нее мягкое, приятное тепло, как будто она и впрямь испускала какие-то неведомые науке целительные лучи.

Тепло это, особенную эту ауру, Паштету посчастливилось уловить уже при самой первой встрече, хотя тогда, два года назад, ни о какой любви, а тем более женитьбе речи не было. И действовал он тогда по наитию, вопреки ситуации, мнению окружающих и собственному здравому смыслу, будто его кто-то на веревочке вел.

Дома жена сразу вручила ему видеокассету с записью своих дорожных впечатлений.

— Я в душ, — сказала она, — а ты посмотри пока, ладно?

Спорить Паштет не стал. Ему самому не терпелось узнать, что там, на этой кассете, такого необычного, из-за чего его супруга вернулась домой сама не своя. Она отлично держалась, но он-то знал ее не первый год и видел, что ее что-то грызет, гложет изнутри и что прежнего покоя дома не будет, пока он с этим не разберется. Ведь не зря же, наверное, она так настойчиво совала ему эту кассету! Вообще-то, жаловаться и просить помощи она не привыкла. Но ее мягкая настойчивость была красноречивее любых просьб, а значит, там, на кассете, и впрямь было что-то экстраординарное.

Поэтому, как только со стороны ванной послышался щелчок задвижки, Паштет толкнул кассету в приемную щель видеомагнитофона и повалился в глубокое кресло. Смотреть, наверное, следовало внимательно, и он смотрел во все глаза, но не видел ничего заслуживающего внимания. На экране было то, что и должно было там быть: гранитные мостовые, оштукатуренные стены, черепичные крыши, какие-то статуи, фонтаны, совершенно посторонние рожи — множество рож и ни одной знакомой… Паштет узнал Триумфальную арку — точь-в-точь как в Москве, на Кутузовском, узнал Эйфелеву башню; ну и что с того? Это ж надо быть последним отморозком, чтобы их не узнать…

Дальше пошла и вовсе какая-то чепуха — интимная жизнь горожан. Какая-то парочка, забыв про стыд, целовалась взасос при всем честном народе, сидя в черном спортивном «БМВ» с откинутым верхом на фоне все той же Эйфелевой башни. Целовались они чертовски долго, минуты три, наверное, и, пока продолжалась эта сценка, Паштет слазил в бар, налил себе вискаря, закурил и вернулся в кресло.

Картинка на экране, слава богу, сменилась, но то, что Паштет видел теперь, было немногим лучше. В кадре опять был черный спортивный «БМВ», на сей раз с поднятым верхом, пустой, припаркованный на подъездной дорожке какого-то обвитого диким виноградом коттеджа. Камера дала наезд, старательно зафиксировав сначала номер машины, а потом зачем-то еще и номер дома. Потом кадр опять сменился, и Паштет увидел дорожный знак — белый прямоугольник с названием населенного пункта, написанным латинскими буквами. «Мелен», — прочел Паштет; это название ему ничего не говорило. Он приготовился смотреть дальше, но на этом запись кончилась.

Все это, несомненно, должно было что-то означать, но вот что именно? Не зря же она, наверное, так привязалась к этому «БМВ»… Сама, что ли, хочет такую же тачку, а прямо попросить не решается? Вот, дескать, милый, посмотри, на каких автомобилях люди ездят и как им в этих автомобилях здорово целоваться…

Это была, конечно, чушь собачья. Никогда она ничего для себя не просила, а если и просила, то так прямо и говорила: прости, милый, но мне бы хотелось того-то и того-то. Это не слишком тебя затруднит? Нет? Спасибо, мой хороший, ты меня очень порадовал. Дай, поцелую…

Тем более что ее собственная машина, подаренная Паштетом на день рождения, была ничуть не хуже. Даже, пожалуй, чуточку лучше, но это уже были тонкости, понятные только знатокам, к числу которых жена Паштета не относилась. Так в чем же тогда дело? Где тут собака зарыта?

В ванной все еще с плеском лилась вода. Обратиться за разъяснениями было не к кому, и Паштет рассеянно отхлебнул из стакана, гадая, что бы это могло значить. Он затянулся сигаретой и, напевая: «А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже нужны, как в бане пассатижи», протянул руку за пультом, намереваясь выключить телевизор.

В этот момент его словно громом ударило. Паштет поперхнулся дымом, закашлялся, как чахоточный, и поспешно отмотал пленку назад, к целующейся в дорогом авто парочке. Он не верил собственной памяти; на это непременно нужно было взглянуть еще раз.

Он остановил пленку и, хищно подавшись вперед, уставился на мелко подрагивающее в режиме стоп-кадра изображение. Да, фраерок изменился почти до неузнаваемости, пообтесался, отрастил волосы до плеч, что придавало ему артистический вид, но это точно был он — тот самый, в натуральную величину.

— Ну вот и встретились, педрила, — сказал ему Паштет. — Я же говорил, что Земля круглая!

— Только не убивай, — послышалось у него за спиной.

Лишь теперь Паштет сообразил, что вода в ванной давно уже перестала течь. Он выключил телевизор и обернулся.

Она стояла в дверях одетая в его любимый шелковый халат и смотрела на него расширенными глазами. В этих ореховых глазах, сейчас казавшихся почти черными, Паштет разглядел отблески какого-то мрачного огня. Он даже слегка струхнул, потому что до сих пор ни разу не видел у нее такого взгляда.

— Не убивать? — переспросил он, от растерянности говоря намного агрессивнее, чем ему хотелось бы. — Не убивать, Катюша, проще всего. А что прикажешь с ним делать? Или ты привезла мне эту пленочку просто так, для общего развития?

— Я не могла, — чужим глухим голосом произнесла она. — Не могла не показать тебе. Это слишком гадко, чтобы справиться в одиночку. И потом, мне жаль девушку.

— Жаль девушку?! — начиная свирепеть, с бешеным напором повторил Паштет. — А себя? Себя тебе не жаль?

— А себя, Паша, жалеть бессмысленно, — ответила она. — И потом, о чем мне жалеть?