Паштет решил об этом не думать. Думай не думай, а сделанного не вернешь. Он сам позвал Хохла, чтобы его руками убрать Юрченко. Хохол согласился; так чего ж ему, Паштету, еще надо?! Все шло расчудесно, все складывалось как надо, а он, рассевшись на кожаном сиденье чужого джипа, ковырялся палочкой в собственном дерьме, как какой-нибудь очкастый профессор филологии…

Огни Льежа показались на горизонте, когда уже стемнело. Грицко на переднем сиденье с громким шорохом развернул на коленях купленную в аэропорту подробную карту Бельгии, включил над собой потолочный плафончик и принялся руководить Долли, указывая, какого направления придерживаться и на какую трассу свернуть. Обогнув город по автобану, они свернули на узкое двухполосное шоссе, гладкое, как масло, и сплошь застроенное коттеджами. Таблички с названиями населенных пунктов мелькали справа одна за другой, и Грицко едва успевал их читать, безбожно перевирая французские слова в соответствии с собственными представлениями о местном диалекте. Хохол, который на протяжении последних ста с небольшим километров непрерывно жрал картофельные чипсы, запивая их апельсиновым соком из картонного пакета, перестал наконец хрустеть, вытер носовым платком сначала губы, потом испачканные картофельными крошками и подсолнечным маслом пальцы и, повернувшись к Паштету, деловито произнес:

— Мы еще не решили, как будем действовать. Сразу замочим или сперва базар перетрем?

Изнывающий от какого-то болезненного нетерпения Паштет нервно пожал плечами.

— А хрен его знает, браток. Расклад тебе известен: я не при делах. Типа наблюдатель от ООН… Поэтому решать тебе. Но просто грохнуть — по-моему, для такого пса мало.

— Наблюдатель… — недовольно проворчал Хохол и зачем-то заглянул в пакет из-под чипсов. Пакет был здоровенный, и Хохол умял его целиком, так что теперь внутри не осталось даже крошек. Убедившись в этом, Хохол разочарованно скомкал пакет и бросил его через плечо за спинку сиденья, в багажный отсек. Стало слышно, как пакет похрустывает там, медленно распрямляясь. — Наблюдатель… А я типа исполнитель?

— Извини, — сдержанно сказал Паштет.

— Да нет, — Хохол махнул рукой и полез в нагрудный карман рубашки за сигаретами, — я не о том. Неужто вот так будешь стоять и смотреть? Неужто самому неохота поучаствовать?

— Я слово дал.

— Бабе, — уточнил Хохол.

— Жене, — резко поправил Паштет.

— Ну да, конечно.

Паштет повернул голову и в неверном свете тусклого потолочного плафона попытался разглядеть выражение глаз собеседника. Тон, которым Хохол произнес последнюю фразу, был вполне нормальным — в меру почтительный тон серьезного, делового человека, с уважением относящегося к мнению собеседника. Если бы так сказал кто-то другой, Паштета бы это удовлетворило. Но это был Хохол, в уважительное отношение которого к чему бы то ни было Паштет не верил.

Хохол поймал его взгляд и покачал головой.

— Не смотри, не смотри, — сказал он. — Твои дела — это твои дела, и мне в них соваться не резон. Ты — человек авторитетный, не мне тебя учить. Все знают, что твое слово — кремень. Так, значит, ты отдаешь мне этого фраера?

В этом вопросе Паштету почудился какой-то подтекст, и он попытался сообразить, что имеет в виду Хохол. Ничего умного он так и не придумал и потому сказал первое, что пришло в голову.

— Само собой. Но это в том случае, если ты не собираешься снова взять его к себе водителем.

— Слово — кремень, — напомнил Хохол. — А насчет его не волнуйся, жить он все равно не будет. Водитель он в натуре классный, но это ж не человек, а змея! Гадюка подколодная, слизняк…

— Тогда к чему весь этот базар? К чему ты клонишь?

Хохол крякнул и сильно потер ладонями толстые щеки, пребывая в явном затруднении.

— Да как тебе сказать… Даже говорить неловко… Ерунда, в общем-то, но ведь ни одна блоха не плоха… Короче, если он мой, то и его долги натурально мне отходят. Все, до последнего цента.

— Опа, — сказал Паштет. Хохол умел-таки удивить. — Ну, ты даешь, брателло! Долги! Да ты чего, в натуре? Да забирай ты его со всеми потрохами! А я-то думаю, чего он мнется? Нет, в натуре, насмешил! Интересно, что ты из этого козла выдоить собираешься?

Хохол, который все это время вертел в руках пачку сигарет, закурил наконец, звонко щелкнул крышкой зажигалки и с чрезвычайно довольным видом откинулся на спинку кожаного сиденья.

— Что-нибудь да выдою, — сказал он. — Ты ж смотрел кассету! Смотрел, да ни хрена не увидел. Тачку видел? А дом? И что, по-твоему, после этого у него бабок нет?

— Сомневаюсь, — осторожно сказал Паштет.

— А ты не сомневайся. Не у него, так у его бабы. Мне-то какая разница? Мне, браток, это по барабану.

— А, — сказал Паштет, — ну, тогда тебе и карты в руки. Забирай его со всеми долгами. Потом, как управишься, пузырек выкатишь, и будем в расчете.

— За пузырьком дело не станет, — пообещал Хохол. — Э, брат, да я тебе такую поляну накрою! Эту гниду к ногтю взять — праздник! За такое дело нам с тобой много грехов отпустится.

— Факт, — согласился Паштет, но согласился механически, просто для того, чтобы закончить этот разговор, который вдруг сделался ему неприятен.

«Жаль девушку», — вспомнил он слова жены, и ему стало не по себе, потому что девушку, ту, которая целовалась с Юрченко в черном спортивном «БМВ», действительно было жаль. Потом Паштет подумал, что в последнее время стал часто жалеть девушек и вообще всех подряд, и решил, что с этим пора завязывать. Одного человека, свою нынешнюю жену, он пожалел и, можно сказать, спас, а до остальных ему дела нет. Всем-то ведь не поможешь!

В этом рассуждении имелся какой-то незаметный на первый взгляд, но существенный изъян, который беспокоил Паштета, как камешек в ботинке. Но он намеренно закрыл на этот изъян глаза: при его профессии вдаваться в подобные тонкости было смерти подобно.

— Да не гони ты так, браток, — сказал впереди Грицко, обращаясь к Долли. — Я ж указатели читать не успеваю! Тише, тише езжай! Видишь, впереди маячит… Ме… Мелен!

— Тормози, Долли, — сказал Паштет и сел прямо, не касаясь спинки сиденья, и Долли послушно затормозил. — Давай потихонечку…

Чуть слышно клокоча мощным движком, джип покатился по сонной улице предместья, название которого Паштет видел на пленке, привезенной его женой из-за границы. Улица была залита ярким светом ртутных фонарей, в котором, как уже давно заметил Паштет, любое место выглядело не настоящим и напоминало тщательно изготовленную декорацию. Розоватое сияние ламп повышенной интенсивности полностью забивало мерцание звезд; неба над городом как будто не было; казалось, там, за размытой гранью этого желто-розового свечения, где-то очень высоко, находится твердый, обтянутый черной тканью потолок, словно крышка огромной коробки, в которую кто-то целиком упаковал этот вылизанный городок. В домах светились редкие окна; кое-где за шторами и опущенными жалюзи угадывалось мерцание телевизионных