– Читал.
– Чего? – Веригин даже носом перестал шмыгать от удивления. – Никогда тебя, Юрик, не разберешь, серьезно ты говоришь или шутишь. А у меня, понимаешь, несчастье...
– Что случилось? – спросил Юрий, неожиданно встревожившись, потому что выглядел Веригин вот именно как человек, у которого дома произошло что-то ужасное. – Что с Людмилой?
– А? – не понял Веригин. – С Людкой? А чего ей сделается, она же здоровая, стерва, что твой японский бульдозер. Из дома она меня выгнала, понял? Я тебя, говорит, алкаша, дармоеда, больше на порог не пущу. Опять, говорит, с работы выгнали... А я виноват, что выгнали? Ну, посидели в обед с ребятами, ну, застукал нас мастер... Так им ничего, а меня опять за ворота! А она орет, как ротный старшина... Ну, ты ж ее знаешь!
Юрий кивнул. Людмилу Веригину знал весь двор, да и Серегу, коль уж на то пошло, тоже знали, так что теперь, когда выяснилось, что все живы и здоровы, Филатов не испытывал ничего, кроме тоскливого раздражения и желания попросту захлопнуть перед носом у Веригина дверь. Однако остатки полученного в детстве воспитания мешали ему совершить такой откровенно хамский поступок, да и Серега был не из тех, кого смущают подобные мелочи: Юрий мог поспорить, что, очутившись перед захлопнувшейся дверью, он немедленно возобновит свои упражнения со звонком. Оставалось только дослушать его до конца, после чего как-нибудь вежливенько выпроводить вон.
– Ты, говорит, дармоед, – продолжал Серега, хлюпая носом, и Юрий вдруг с очень тягостным чувством понял, что голос у Веригина дрожит от подступающих слез. Таким он не видел соседа ни разу за всю жизнь, прожитую с ним в одном дворе, и это означало, что нелады в семье Веригиных вступили в решающую, кризисную фазу. – Денег, говорит, в дом ни копейки не приносишь, от тебя одни убытки... И веником, веником, понял? По голове. Обидно, блин! Ведь я же ее, Петлюру, в жизни пальцем не тронул, хотя хотелось, и не раз. А теперь смотри, что получается. Брательника своего из деревни вызвала – пускай, говорит, он со мной живет, от него пользы больше, а ты иди куда хошь. Квартиру я, дурак, на нее переписал... Как же, любовь до гроба! А теперь, говорит, я тебя, алкаша, дармоеда проклятущего, из квартиры выпишу, и живи, как умеешь. Вот скажи, Юрик, по-людски это или как?
Юрий подавил вздох глубокого огорчения. В голове у него со скоростью света пронесся целый рой мыслей, и все как одна самого неприятного свойства. Он подумал о том, что прогнать знакомого, оказавшегося в такой ситуации, нельзя; подумал, каково им будет вдвоем на его восемнадцати квадратных метрах, да еще при таком разительном несходстве характеров и привычек; подумал, что наверняка придется идти к Людмиле Веригиной – уговаривать, успокаивать, увещевать, давать за Серегу обещания, которые тот, разумеется, и не подумает выполнять, – словом, улаживать конфликт. А там ведь еще какой-то деревенский брат, которому улаживание конфликта, понятное дело, не в жилу, – назад, в деревню, из Москвы его вряд ли тянет. Хотя решить вопрос с братом будет как раз проще всего – отвести его в сторонку и коротко переговорить по-мужски. Главное, по морде не бить, подумал Юрий. Пару раз по корпусу, разок по почкам, и он сразу почувствует тягу к чистому воздуху и буколическим пейзажам...
– Ладно, – сказал он и нехотя отступил от дверей, давая Веригину дорогу вглубь своей территории, – заходи.
Веригин шмыгнул носом и поднял на него слезящиеся удивленные глаза с розовыми белками.
– Зачем?
– Как это – зачем? – не понял Юрий. – Поживешь немного у меня, раз такое дело. Не хоромы, конечно, но поместимся как-нибудь по-холостяцки. В тесноте, да не в обиде. А там, глядишь, и Людмила твоя оттает...
– Ага, она оттает, – протянул Веригин недоверчиво. – Вместе с Антарктидой. В один день. В один и тот же, мать его, час... Нет, Юрик. За приглашение спасибо, только я еще не совсем совесть-то потерял. Она же, кобра, как узнает, что я у тебя живу, каждый божий день будет сюда прибегать права качать. Житья ведь не даст – ни мне не даст, ни тебе. Все мозги насквозь проест, она ведь не может, когда ей пилить некого. Вот пускай брательника своего и пилит, а он пускай терпит, раз ему без московской регистрации так уж невпротык. А я уже натерпелся, хватит! Я теперь вольный казак: хочу – пью, хочу – гуляю, и никто мне не указ. Завербуюсь на какую-нибудь буровую, вернусь с чемоданом капусты, вот тогда посмотрим, кто к кому на коленках приползет. Ты, говорит, еще приползешь на коленках-то, да я, говорит, тебя все одно не пущу... Меня! Хозяина! Веником по морде, ты понял? Я ей этого, Юрик, до самой смерти не прощу. Ноги моей там больше не будет, пускай подавятся, сволочи! Говорил мне мой батя: не бери, говорил, дурак, жену из лимитчиков, ты с ней еще наплачешься. Как в воду глядел, ей-богу! Ну, теперь все! Теперь мое время настало!
Он непроизвольно всхлипнул и утерся рукавом, обдав Юрия новой волной перегара.
– Вот, вещички собрал, – сказал он и показал Юрию свою тощую сумку. – Видал, сколько добра я с этой коброй за пятнадцать лет нажил? Стал, понимаешь, собираться, хвать-похвать, а взять-то и нечего! Слушай, можно хоть сумку у тебя оставить? Куда я с ней сейчас пойду? А у тебя надежно, как в швейцарском банке. Ты же друг мой закадычный, Юрик, мы ж с тобой в одной песочнице выросли! Кому же доверить, как не тебе?
– Не вопрос, – сказал Юрий. – Давай сюда свое имущество.
Веригин отдал ему сумку. При этом она слегка приоткрылась, и изнутри отчетливо потянуло грязными носками. Юрий решил, что будет хранить сумку в ванной или, в крайнем случае, в прихожей.
– И куда ты теперь? – спросил он, так как Веригин медлил уходить, продолжая переминаться у двери.
– Так это... Куда ж русскому человеку идти, если у него несчастье? – с философским видом сказал Веригин. – В пивняк пойду, горе заливать. Только, это, Юрик... Неудобно, конечно, но моя кобра у меня все деньги отняла. Ну, буквально до копейки, представляешь?
У Юрия промелькнула мысль, уж не спектакль ли это, разыгранный с целью выманить у него денег на бутылку. Впрочем, за Веригиным такого не водилось. Когда ему надо было выпить, а денег не хватало, он всегда прямо так