Непонимающим взором смотрю на пустую книгу. Трясу ее аккуратно, перелистываю страницы. Заранее знаю, что деньги вряд ли найдутся, но все же снимаю и просматриваю остальные книжки тоже. Естественно там ничего нет. И это может означать только одно…
Поправляю сползшее на пол одеяло и выхожу в коридор. Прислушиваюсь. На кухне какая-то возня. Направляюсь туда.
Первое, что бросается в глаза — пакет из магазина «Красное и Белое», оставленный на деревянном, подранном стуле.
Мать сидит за столом. Грязный халат, взъерошенные волосы.
— О, Аленкин… — кивает головой в знак приветствия.
— Мам, — смотрю на бутылку водки, что красуется напротив нее и наполненную до краев рюмку. — Утро ведь…
— Так я чуток, для настроения, — поднимает стопку и одним махом опрокидывает ее в себя. — И вообще, чей-то ты меня уму-разуму учить надумала? Мала еще!
Родительница с глухим стуком ставит рюмку на стол.
— Мам… а где деньги? — спрашиваю осторожно. — Ты взяла?
— Да, я! У Валеры день рождения, если ты забыла! — повышает на меня голос она.
— Но они нужны были…
— Вся в папашу своего! — наливает себе еще одну порцию «Беленькой». — Должна мать свою личную жизнь наладить или нет?
Я молчу. Пыталась неоднократно объяснить ей, что черная полоса не сменится белой до тех пор, пока она будет пить и путаться с сомнительными мужчинами. Но кто бы меня слышал…
— Я Валерочке подарок хочу купить, — информирует меня она.
— Мама, нам за сад платить двадцатого и за свет долг надо погасить, — шепчу в отчаянии.
Подхожу к холодильнику. Открываю. Бутылки, что стоят справа, лязгают, стуча друг о друга. «Ханская», «Степь широкая», «Лыхны». На полке готовые фасованные нарезки.
Закрываю. Прислоняюсь лбом к холодной поверхности.
— Че? Ну че, Аленк, надо ж праздник человеку устроить-то!
Праздник… В прошлом году она забыла про день рождения младшей дочери.
— Любовь у нас. Знаешь какая! — томно вздыхает Катя. — Как в книжках этих твоих!
Меня передергивает. Я с этим Валерой на одну поляну бы не присела…
— Та, — машет мать рукой. — Много ты понимаешь!
— Что Ульяне кушать, мам? — интересуюсь устало.
— А то нечего прямо! — злится она. — Макароны свари, гречку! Закуски только пока не трогайте! Надобно чтоб красиво ну накрыть там, поняла?
Вздыхаю. В глазах застывают слезы. Я месяц работала, чтобы какому-то чужому Валере было хорошо?
— И это… Давай после этого своего зверинца поезжайте в Бобрино к бабке, — чиркая зажигалкой, выдает она. — Чистый воздух, все дела, полезно…
— Чтоб не мешались, — не могу не съязвить я.
— Поговори мне еще! Совсем от рук отбилась. Ну-ка дневник неси.
— Он уже два года как электронный, — напоминаю ей сквозь зубы.
— Придумали ерунду, — фыркает мать, выпуская изо рта густой, сизый дым. — Что там вообще в этой твоей гимназии богатых ублюдков?
— Ничего, — отвечаю коротко.
— Хать бы делилась с матерью. Мож совет какой нужен.
Совет… Я едва сдерживаюсь от того, чтобы не засмеяться в голос.
— Мы ж как подружки раньше были, — корит она.
— Будто я виновата, что после смерти Миши тебя понесло! — отвечаю резко.
— Ну-ка не смей мне! — вскакивает со стула Катя и подходит к окну. Рыдать сейчас будет.
Дядя Миша — был единственным порядочным мужчиной в жизни матери. Рядом с ним Екатерина была совсем другой. Красивой, заботливой, доброй и хозяйственной. В прежней квартире было чисто и уютно, там всегда звучал искристый смех и пахло пирогами. К сожалению, та невероятная Катя умерла вместе с ним. Несчастный случай — и Ульяна, как и я, осталась без отца. Ей тогда два года только-только исполнилось…
Ставлю чайник на плиту, чтобы накормить завтраком сестру.
— С мое проживи, а потом будешь умничать! — злится мать, разглядывая окраину сонной столицы.
— На меня плевать, так хоть бы про Ульяну подумала, — набравшись смелости, говорю я. — Она уже забыла, когда маму трезвой видела.
— Тресну, Лисицына! — угрожает родительница. — Ты как со мной разговариваешь, дрянь?
Началось… Поднимаю руки, давая понять, что не собираюсь слушать ее «воспитательную беседу».
— А ну стой! — выбрасывает сигарету прямо в окно, не думая о том, что наша соседка снизу каждую неделю собирает окурки с клумбы.
Она там цветы выращивает. Вряд ли они могут хоть как-то сгладить впечатление об этой неблагополучной пятиэтажке.
— Сядь-ка. Я это… видела тебя с твоим Данькой, — заявляет, хмыкая.
Я непонимающе жму плечом.
— Дружим мы и что…
— Дружит она. Ты чей-то слепая, что ль? Не видишь как облизывает тебя взглядом?
— Мам, — морщусь я. — Не надо. Не хочу слушать эти мерзости.
— Нет уж послушай! Если не хочешь потом как я страдать. Нечего якшаться с этими золотыми детками! Не чета ты им, ясно? — напирает на меня, обдавая запахом водки. — Хороша ты у меня, Лялька, не поспоришь хороша… Худая, белокожая, смазливая, губастая. Мужики таких, ой как любят!
— К чему этот разговор, мама? — хмурю брови.
— Я ж за тебя пекусь, дура! — сжимает мои скулы холодными пальцами. — Че, подпускала уже к себе кого?
Щеки полыхают, я заливаюсь краской. Горячий стыд затапливает от ушей до пят.
— Ой, чей-то раскраснелася то! — улыбается гаденько.
Я отдираю от лица ее руку. Мне противно, что она поднимает эту тему в таком ключе.
— Ляль, — слышим голос сестры.
Ульяна замерла в коридоре. Стоит, кулачком потирая глазки.
— Иди пить чай, малыш, — отодвигаю стул и сажаю Ульяну за стол.
— Я за подарком для Валеры. Расчеши ее, а лучше подстриги, — недовольно бросает напоследок мать, исчезая за дверью.
Ульянка понуро опускает голову. И у меня душа на части рвется, когда я вижу, что она опять плачет.
— Солнышко, а мы с тобой сегодня будем нянчить Черныша, — пытаюсь отвлечь ее я.
— Да? — радостно переспрашивает.
Наливаю чай, разбавляю кипяченой водой. Открываю холодильник и достаю нарезку. В конце концов, на мои деньги она была куплена. Имею право сделать Ульяне бутерброды.
— А еще в Бобрино поедем, представляешь?
— Ура, — почти весело говорит она, сжимая в маленькой ладошке хлеб с колбасой и сыром.
Пока младшая кушает, собираю наш рюкзак первой необходимости. Затем мы одеваемся и отправляемся на работу. По пути играем в слова и останавливаемся понаблюдать за белочкой, таскающей орехи из кормушки.
Зоомаркет «Четыре лапки» закрыт на ключ. Внутри темно, и я в недоумении смотрю на часы. Десять десять.
Женщина, с миниатюрным чихуахуа в руках, возмущенно вглядывается в график работы магазина и, ворча под нос, уходит. Мимо нее вихрем пролетает запыхавшаяся Аллочка. Машет мне сумкой, на ходу доставая косметичку. Опять она опаздывает. Директор точно уволит ее, если она еще раз попадется. То красится долго, то с парнями по пути на работу знакомится. И всегда у нее ЧП.
— Привет, девочки! — тяжело дыша, тараторит раскрасневшаяся Шевцова, позвякивая связкой ключей в руках. — Еле добралась, ой такой коллапсас там!
— Коллапс, — на автомате исправляю я.
— Та неважно, —