Ужас еще и в том, что спустя два месяца после трагедии, мать Жени, мою родную тетку, нашли в реке. Говорят, утопилась с горя.
Кутаюсь в тонкую кожаную куртку. Теплый старый свитер уже ситуацию не спасает. Еще немного, и похолодает сильнее, а верхней одежды на зимний период у меня пока нет. Пуховик, который я носила несколько лет подряд, уже никуда не годится. Я итак весь прошлый год нарочно приходила в гимназию пораньше и уходила поздно, чтобы как можно меньше народу попадалось в раздевалке.
Вспоминаю, как Грановская, брезгливо морщась, обратилась с просьбой к гардеробщице. Попросила убрать мою куртку от своей драгоценной шубы. Велела повесить ее отдельно и обработать дихлофосом. Мол мало ли, какую заразу я притащила.
Эту ее речь, пропитанную острым пренебрежением, слышали все, кто стоял в очереди. Видимо, один из них и пустил слух о том, что у Лисицыной якобы вши. Меня даже врач с урока забрал, чтобы осмотреть. На потеху «любимым» одноклассникам и ликующей Вероники Грановской.
Автобус катится по колдобинам. В салоне играет Верка Сердючка «Все будет хорошо». Старушка, сидящая спереди, подпевает. Да уж… когда уже наступит это самое «хорошо»?
Выходим на пересечении Лесной и Озерной. Тут уж пешком. Благо недалеко, минуты три. Редкие фонари освещают покосившиеся дома, во многих из которых давно уже не горит свет, ведь там никто не живет.
Идем быстрыми шагами по проселочной дороге и я думаю о том, что не хочу видеть завтра Илью. О чем он хочет поговорить со мной? Я ведь давно дала понять, что не могу ответить ему взаимностью. Взрослый, опасный. Чего хорошего ждать?
— Ляля, Улечка! — выходит нам навстречу баба Маша.
С грустью отмечаю тот факт, что она стала передвигаться еще медленнее. К сожалению, с годами проблем со здоровьем только прибавляется.
— Мои ласточки, — обнимает она сначала меня, а потом и Ульянку. Начинает щекотать ее, и та заливается звонким смехом на всю улицу.
Идем следом за бабой Машей. По дороге к сестре пристает Пират, рослый, закормленный до невозможного кобель «дворянской» породы.
Проходим в дом. Раздеваемся. Сразу, как всегда, ведет нас на кухню. Как я и предполагала, на плите красуется большая кастрюля с первым.
— Кожа да кости, Ляль! Мать голодом морит вас? — качает головой бабушка Маша и ставит перед нами тарелки, наполненные до краев и хлеб с золотистой корочкой.
— Все нормально, — вдыхая запах наваристого борща, отвечаю я.
— Да где ж оно нормально-то, девочка? — машет рукой и проходится платком по морщинистым векам. — На ночь глядя приехали. Выгнала?
— Нет, я просто с работы, потому и поздно, — отправляю первую ложку в рот и аж зарыдать хочется, настолько вкусно… У меня так хорошо не получается, хотя все секретики я у нее выведала.
— Тебе б учиться, деточка, а ты работать, — тянет носом и утирает слезы.
— Так я ж не на полную смену, все успевается, ба… Как ты сама? Ноги болят?
— Болят, милая. Ой как болят, но я то уж перечница старая, увядаю потихоньку, куда деваться.
— Может, лекарства какие-то нужны?
Отмахивается. Если и нужны — ни за что не скажет. Придется самой спросить у соседки, работающей в поликлинике Жулебино. В Бобрино своей нет. Да тут вообще уже почти ничего нет. Школу и ту закрыть хотят. Некому учиться, некому работать. Беда… и сколько таких вот никому не нужных, вымирающих сел и деревень по России?
Ульянка как всегда оставляет гущу, обижая бабу Машу. Морщит маленький носик и просится посмотреть мультики по телевизору. Я же, помыв посуду, иду в бывшую спальню матери. Все равно ничего делать на ночь не дают. Тут правило простое: в девять — отбой, а все дела на раннее утро переносятся.
Стою напротив трюмо с зеркалом, расчесываю волосы щеткой. Баба Маша стучится, и я опять ругаю ее. Это ведь мы у нее в гостях.
— Ты так похожа на молодую мать свою, — кряхтя, садится на застеленную кровать. — Как она, Ален? Так и пьет по-черному, да?
— Да, — отвечаю честно, глядя на ее отражение.
— Дурная баба, детей своих ни в грош не ставит! — осуждающе цокает языком. — Рая всегда боялась, что кто-то из них начнет пить. Так и вышло. Ой горе-то… Три дочери. Старшая — в тюрьме, средняя — утопилась, а младшая… и та свою жизнь под откос пустила, ох… Рая, Рая, хорошо, что ты на небесах и не видишь этого.
— Я не могу ничего сделать. Она не слышит меня, — оправдываюсь тихо. — Не позволяет вытащить ее.
— Ты не виновата, Алена.
— Еще как виновата! — в корне не согласна с ней я. — Не надо было одну оставлять ее после смерти Миши.
— Ульянке-то два года всего было, ну куда там ребенку находиться. Потому и забрала я вас к себе. Как Екатерина умудрилась квартиру Михаила в карты проиграть, уму непостижимо. Ну как!? — разводит руками. — Дура безмозглая! В кого превратилась мать твоя? В алкоголичку с захмелевшими напрочь мозгами. Прости меня уж каргу ворчливую.
Да. Тогда моя мать осталась на улице. Дарственную в пьяном угаре подписала, документы отдала и все… стала человеком без определенного места жительства. Опять же сюда в Бобрино явилась. Но не к своим детям, а просто потому что идти некуда было. И если б не старая хрущевка, которую баба Маша по наказу подруги (то бишь моей бабы Раи) берегла для меня, то вообще не знаю, как дальше жили бы.
Здесь? Висели бы грузом втроем на ее шее?
— Мне надо было остаться с матерью тогда, — чувствую, как по лицу текут горячие слезы. — Может, не так все было бы…
— Еще чего придумала! Четырнадцатилетней девочке? Что ты, упаси господь! Там же двор проходной был, а не хата! Притон! — возмущается она.
Кладу расческу на комод, подхожу к постели и ложусь, укладывая голову к ней на коленки. Пахнет выпечкой и уютом. Гладит меня шершавой, трясущейся ладонью по волосам.
И ведь даже не представляет, как я благодарна судьбе за то, что она у нас есть! Этот Человек дал нам больше, чем любой другой из наших кровных родственников.
С тех пор как умерла моя родная бабушка Рая прошло уже восемь лет. И все эти годы, Лощева Мария Семеновна была рядом, как и обещала своей подруге, дружба с которой перевалила за отметку в пол века. Дарила нам заботу, тепло и любовь. Все то, что не могла подарить своим внукам…
Дочь Марии Семеновны уехала в Штаты еще тридцать лет назад. Вышла замуж, родила троих