На факультете вежливые студентки приняли у него работы, велели приходить через неделю, писать творческое сочинение.
А через неделю случилось чудо: когда Юрочка, задыхаясь от волнения, снова пришёл в стариннейшее здание журфака и занял место в Коммунистической аудитории (на доске была написана тема сочинения на свободную тему: «Ночь, которую я провёл без сна» – не без вольнодумства, согласитесь), к нему подошёл и положил руку на плечо довольно пожилой товарищ лет двадцати пяти, наверное, даже не студент, а аспирант или действующий журналист. Товарищ этот, щеголявший усами подковой, бакенбардами, брюками клёш, водолазкой и блейзером – тогда так одевались все модные творческие чуваки Москвы, начиная с Высоцкого, – вывел Юрочку в коридор и представился: «Гревцов Владимир, я буду у вас семинары вести». А потом проговорил слова, которые до сих пор при воспоминании отзывались Иноземцеву-младшему сладкой музыкой: «Я прочёл твои работы. Молодец, классно пишешь. Если хочешь, можешь сочинение не писать. Я тебя в свой семинар всё равно беру». Да, это было роскошно. Первое признание его талантов. Первое свидетельство правильности избранного пути.
И началась у Юры жизнь интересная, но жёсткая. Четыре пары в неделю – занятия с репетиторами. Плюс лекции и семинары в ШЮЖе. Мама с отчимом благополучно отбыли в свой Лейпциг. Квартира на Ленинском снова опустела. «Чистый флэт» – тогда это так называлось на школьном жаргоне, сильно замешанном на инглише начального уровня. Юрочка жил там один, теперь на законном основании, лишь пару раз в неделю выбираясь в Калининград к отцу и мачехе, чтобы подкормиться. Однако даже на чистом флэте портвейн, карты и девочки резко сократились в объёмах. Репетиторы задавали столько, что не вздохнёшь. Впрочем, сейшены (так на инглиш-сленге назывались вечеринки) Юра иногда всё-таки устраивал. Они порой сами складывались – в основном из новых знакомых из школы юного журналиста. К примеру, каждая группа ШЮЖа должна была предъявить свои таланты всему факультету: сделать стенгазету. Подходили к мероприятию творчески, придумывали, обсуждали и отбраковывали темы. Для газеты, которую делала их группа, Юрочка придумал то, что сейчас назвали бы «флешмоб». Прикол (ещё одно словечко из тогдашнего сленга) заключался в том, что юная развратная парочка из своих должна была ездить по метро, переходить с линии на линию, вздыматься-опускаться на эскалаторах и при этом, ух ты, непрерывно взасос целоваться. В нынешние времена подобным не удивишь, но сорок лет назад тема оказалась горячая. Всё равно, как если бы сейчас совокуплялись. Ну, или целовались два парня. Второй прикол заключался в том, что юные журналисты по ходу движения должны были отслеживать реакцию пассажиров и задавать им провокационные вопросы – мол, что они думают о творящемся безобразии.
Первым удивлением (приятным) в ходе подготовки репортажа стало для Юры, что количество девушек, пожелавших принять участие в горячей парочке, явно превышало число тех, кто желал брать летучие интервью. И второе: публика, взиравшая на прилюдные обжимания, оказалась гораздо более благодушной, чем ожидалось. Никто не требовал звать милицию или тащить молодых в кутузку, реакция, в основном, заключалась в добродушном: «Целуются, ну и пусть себе».
Чтобы мастерить газету (или верстать, как благоговейно выражались они тогда на профессиональном языке), Юрочка предоставил свой «чистый флэт» на Ленинском. Набежала вся группа и сочувствующие. Нанесли портвейна и даже водки. Среди будущих журналистов оказалось много пижонов, мажоров и настоящих хамов. Зато с ними было интереснее, чем с пресными школьниками. А девчонок (герлов, как тогда говорили), близких к журфаку, куда легче было развести на поцелуйчики в тёмной комнате, чем пуританских одноклассниц.
На Новый год и зимние каникулы Юра съездил к маме в Лейпциг и привёз оттуда целые две пары джинсов, замечательную куртку-парку и блок жвачки. Акции его в ШЮЖе ещё более повысились. Однако репетиторы гоняли его немилосердно, а мама просила их о любом неповиновении немедленно ставить её в известность международной телеграммой. В то же время Юрочка знал, за что страдает: учиться в таком великолепном центровом месте, со столь раскованными, умными людьми, заниматься тем, что действительно любишь, – да ради этого стоило покорпеть над сочинениями, ужасными заданиями по русскому устному и неправильными английскими глаголами!
И вот подходит июль, наступает абитуриентская страда, нервы, экзамены, и – вот он, роскошный результат: пятёрки по английскому и обществоведению, четвёрки по русскому и литературе, явно выше проходного балла! И вот уже поезд уносит Юрочку на короткие каникулы к бабушке и деду, в любимый Энск. Блаженное чувство освобождения и счастья. Впервые за год можно читать не по программе и спать, сколько влезет. Он сибаритствует на своей верхней полке, с разлохмаченной «На Западном фронте без перемен», папиной ещё книгой, пятидесятых годов издания, невпопад засыпает, лопает яички вкрутую и курицу, которую сварила ему заботливая мачеха Марина.
А в Энске на вокзале встречают любящие ба и деда, и дед, по случаю приезда внука – сумки с продуктами, которые тот вытаскивает из поезда, оттягивают руки – берёт такси и даже даёт шоферу рублик на чай, за что удостаивается бабушкиного порицания: «Аркаша, ты как ребенок, честное слово! К чему это мотовство?»
Август в Энске в советские времена – сезон заготовок. Едва ли не каждый день Юра с бабушкой ходят на рынок – его здесь называют по-южному базаром. В городе много выходцев с Кубани, с Украины – ссыльные, поселенцы. Есть и немцы, и чеченцы. Многие так и не вернулись в родные края, когда была объявлена им реабилитация, осели в местах, где отбывали ссылку. У большинства свои хозяйства, у кого на разрешённых советами шести сотках, а у тех, кто посмелей, и на левых землях, прирезанных. Рынок ломится. В один день самым дешёвым продуктом оказываются груши, в другой – баклажаны, в третий – кабачки. Юра приносит всего по два ведра. Бабушка идёт под зонтиком от солнца, у неё в благородной соломенной сумочке притаились сопутствующие товары: укроп, петрушка, лук, чеснок.
Дома ба варит и закатывает варенье. Дед тоже не оказывается в стороне. Его вотчина – баклажанная и кабачковая икра. В дедовом исполнении она вкуснющая, куда там паюсной. Всю зиму консервы энского производства едят в своём Калининграде Владислав с мачехой, и даже в Лейпциг матери отправляется сколоченная из фанеры посылка. О, этот деликатес советских времен: толстый ломоть белого хлеба, сверху – сливочное масло, а ещё выше, на палец толщиной, – овощная икра! М-м, слюнки текут, объедение! Так что назад в Москву Юрочка из Энска отправляется, тяжело нагруженный продуктовой программой: банками с соленьями и вареньями плюс специально сколоченным дедом ящиком, в котором размещены завёрнутые в газетку яблоки-груши и прочие плоды Южного Урала.
Наконец первое сентября, начинается учёба на журфаке.