И точно, в комнату рыжий вернулся уже совсем другим человеком.
– Я тебе место в шкафу расчистил, – сказал он мне. – Пользуйся.
Надо же, сама любезность! Я, конечно, удивился такой щедрости. Даже спасибо сказал. Но всё равно решил раньше времени не расслабляться. И, как выяснилось, не зря.
Расстилая постель, я получил первую черную метку – простыня была заляпана чем-то зеленым. То ли гуашью, то ли зеленкой. Я никак не прореагировал, хотя в душе, конечно, закипел, как чайник.
«Ничего, ничего, – успокаивал я себя. – Мы еще посмотрим, кто кого».
Пока Ржавый, очевидно, выигрывал. Я это понял сразу, как только схватился за подушку. Заботливо взбитая вражеской рукой, она оказалась насквозь мокрой.
* * *Я лежал на скрипучей кровати и смотрел в окно. Там, за стеклом, всё было черным: ни луны, ни звезд – просто пустота. Я лежал на боку, и мокрая наволочка неприятно холодила мне щеку. У меня всё чесалось, как у чумного. То ли в кровати жили клопы, то ли у меня это было нервное. Но я всё равно старался не ерзать, чтобы не разбудить Ржавого. Мне было плевать на его сон. Просто, пока все спали, я хотел подумать о Фёкле. Так, чтобы мне никто не мешал. Я мечтал об этом весь день – как стану думать о ней, спокойно, не торопясь, рисуя в темноте знакомые образы. Вот она варит мне кашу, вот мы играем в шашки и смеемся над какой-нибудь ерундой…
Гнусик снова заворочался. Достал уже, честное слово! Я всё никак не мог сосредоточиться, и образы из-за этого получались какими-то жидкими. Потом они вообще пропали. Я разозлился, плюнул на это дело и отвернулся от окна. Пружины подо мной жалобно скрипнули. Ржавый застонал во сне. И я неожиданно разревелся.
Сам не знаю, как это вышло. Плакать я вроде бы не собирался. Просто вдруг почувствовал, как тоскливо заныло в животе, и слезы сами покатились из глаз. Слез было много, и я не знал, что с ними делать. Я старался плакать молча, изо всех сил сжав пальцами губы, но звуки всё равно прорывались через краешки рта и ноздри и становились от этого еще более противными.
Плакал я долго, можно сказать, целую вечность. Но не так, как в детстве, – громко и надрывно, чтобы кто-нибудь услышал и пожалел. Это были другие слезы. Какие-то бесполезные, что ли. Которыми никого не укоришь. Которые тебе никто не вытрет. В общем, я был сам по себе, а они сами по себе. Так и текли одиноко, как у взрослого. Меня вдруг озарило: «Может, это и есть настоящее горе?»
Я уже хотел было встать, чтобы порассуждать на эту тему, но вдруг уснул. И потом во сне, наверное, сам себе удивился и решил, что, проснувшись, домыслю всё как следует. Но утром я открыл глаза и всё разом забыл.
Глава 5
Дни в интернате тянулись как жевательные червяки. Еле-еле. Ночь. Потом день. И снова ночь. Я куда-то ходил, что-то делал, но к вечеру уже не мог вспомнить, что было утром. Может, у меня просто мозги затопило слезами, раз я ничего не соображаю? Я же всё это время ревел по ночам, как царевич Несмеян. Сначала тайком, зарывшись в подушку. Еще, главное, воображал, что никто не слышит. Потом уже по трагическим вздохам Гнусика понял, что мой позор раскрыт, и стал реветь в голос. И вот пожалуйста – доревелся.
Я вдруг так испугался, что навсегда останусь безмозглым, – не передать! Фёкла говорила, что мозги – это мое единственное богатство. И что их надо питать, чтобы не высохли. Ну я и пропитал. Сразу три кружки залпом выпил, чтобы уж точно. А потом сел и стал вспоминать, что делал все эти дни. И обнаружил, что ни разу не выходил на улицу.
Там, за окном, всё время была какая-то серость и грязь. И совсем не было солнца. Его вообще не было с тех пор, как умерла Фёкла.
Дружба с соседями у меня не клеилась. С рыжим-то понятно. Там у нас по взаимному согласию – ненависть по гроб жизни. А вот с Яшкой еще можно было подружиться. А через него уже и с Гнусиком. Они же с ним вроде как одной крови. Не в том смысле, что братья. А в том, что – неразлейвода. Хотя я, честно, пока не разобрался, почему у них так. Гнусик – это же просто форменная трагедия. Если не молчит, так ноет. И, главное, по любому поводу. Я его прозвал Ваксулином Гуталиновичем. Про себя, конечно, а то еще обидится. Он у нас ранимый. А Яшка наоборот – непробиваемый. В том плане, что при нем можно и вслух говорить – он всё равно не реагирует. Его даже Томочка за это отчитывала. Мол, с тебя, Яков, как с гуся вода – что ни брось, всё стекает. Ну, я это и имел в виду, что он вроде как в панцире.
А еще Яшка чемпион по говорливости. У него, наверное, итальянский мотор под языком стоит, раз он столько болтает. И даже во сне!
Они, видно, специально условились, что Яшка будет за двоих говорить, раз у Гнусика с этим туговато. И заодно панцирем его прикрывать, такого беспомощного. А Гнусик взамен будет просто грустить. И за себя, и за Яшку, если у него вдруг панцирь треснет.
В общем, я решил, что обязательно с ними подружусь, как только Ржавый куда-нибудь исчезнет. Я его просто на дух не выносил. А он в отместку обзывал меня соплей. Так мы и жили целых три дня.
* * *На четвертый день я уже просто с ума сходил. Попросил у Яшки какую-нибудь книгу, а этот чурбан на меня вытаращился, будто я у него трактор требую. Я сказал «ясно» и пошел искать книгу в другом, более культурном месте. Иду, и вдруг мне навстречу какой-то длинный выбегает. И такой:
– Ты Степнов? Новенький?
Я сразу насторожился.
– Ну Степнов, – говорю. – А что?
Он как-то странно на меня посмотрел:
– Тебя к Эльзе зовут. Стричься.
– Понятно, – сказал я и потрогал волосы. Может, он поэтому так на меня таращился? Они у меня кудрявые.
– А куда идти-то? – спросил я с неохотой.
– Вниз спускайся. – Длинный махнул рукой, но я так и не понял, что он изображает. – Там увидишь. Первая дверь после уборщицы.
* * *Я толкнул первую дверь после уборщицы и сразу увидел девчонку. Она сидела на высоком стуле, болтала ногами и грызла яблоко. А тетка с каким-то ужасом на голове кромсала ей волосы.
Девчонка меня тоже увидела. Точнее,