высоких окнах, обшитые деревянными панелями стены – все здесь кричит об английском загородном доме. Что-то вроде смеси произведений Джейн Остин с пансионатом на побережье. Расписанные самыми разнообразными узорами ткани, пухлые перьевые подушки и какие-то странные столики с несуразными безделушками: совершенно бесполезными статуэтками из фарфора. Справа от меня, например, белая такса. Единственное, что разрушает иллюзию, – дипломы на стенах. Они висят между заключенными в массивные рамы картинами, которые удерживают в себе людей, вазы с цветами и пейзажи. Против их воли. Меня тоже никто не спрашивал.

На одной из картин я вижу охоту на лис. Много лошадей и собак, лес, несколько человек в красных мундирах, и один из них трубит в трубу или в рог – я точно не знаю. Рядом с ней – портрет молодой женщины, которая стоит, опираясь на камин и прислонившись лбом к предплечью. В левой руке она что-то держит. Что-то похожее на письмо. У ног девушки сидит собака, которая сочувственно смотрит на нее. Печальная картина.

– Я действительно хочу помочь тебе, Луиза. – Помочь мне. Все они хотят мне помочь. Как будто я старуха, которая больше не в состоянии сама перейти улицу. – Но сделать это я смогу только в том случае, если ты поговоришь со мной.

Думаю, что даже в этом случае у него ничего не выйдет.

Диванная подушка, на которой я сижу, жесткая. На вид намного удобнее, чем на деле. Еще мгновение я смотрю в лицо женщины, а потом перевожу взгляд. Снова на него. Он наклонился в мою сторону, опершись локтями на колени. Профессионально и по-дружески. Его взрослое лицо исполнено сочувственно-благожелательного выражения. Глаза его словно говорят: «Мне тоже было пятнадцать. Я знаю, что с тобой происходит».

Ни хрена он не знает.

– Некоторые вещи мы можем переварить, только когда говорим о них, – мягко произносит он.

«А некоторые – никогда», – думаю я, однако молчу. Бывают моменты, в которые хочется уметь просто переключить свою жизнь, как плохую телепрограмму. Сейчас как раз такой.

– Разговор о пережитых травмирующих событиях может помочь нам преодолеть их и залечить нанесенные раны.

Ага. Все равно что заклеить огнестрельную рану пластырем.

Я безучастно смотрю на него. Он вздыхает и сплетает пальцы, словно молится, чтобы я, наконец, сказала хоть что-то. Но я не говорю ничего. А предпочитаю снова отвести взгляд. Назад, к картинам. Рядом с грустной женщиной висит темное полотно. Лес, густые кусты и высокие деревья. На поляне – олень с огромными рогами. Он смотрит на меня. Я представляю, как он делает несколько шагов ко мне. Мгновение тишины и покоя.

– Расскажи мне, что произошло.

Я смотрю на свои руки. «Что произошло».

– Луиза.

Поднимаю взгляд. Не потому, что хочу этого, а потому, что научилась реагировать на свое имя. Это рефлекс. Я не могу иначе.

– Дело ведь не только в том, чтобы отсидеть свое время.

– Вот как?

При звуке моего голоса он на мгновение вздрагивает, но тут же берет себя в руки.

– Да, – спокойно отвечает он.

– Ну да, точно, – говорю я. – Все дело в том, чтобы вылечить меня. – Пауза. – Правильно?

Оставив без внимания мой сарказм, он спрашивает:

– Почему ты ударила свою одноклассницу?

– Потому что она это заслужила, – прямо говорю я. Холодным тоном. Как будто мне все равно.

– И почему она это заслужила?

«Потому что она мерзкая сука». Я могла бы произнести это вслух. Часть меня хочет именно этого. Но что изменится? Она все равно останется той же сукой, а я уже ударила ее и ни о чем не жалею.

– В чем причина?

Я думаю о том, что сказала Изабель. Об ее идиотском голосе и взгляде. И о том, как она стояла передо мной в своих узких джинсах-скинни с самодовольной усмешкой на лице. Но потом ее усмешка куда-то делась. Потому что она уже лежала на полу, и в ее носу пузырились кровавые сопли. Она разревелась. А мне было так хорошо, как я не чувствовала себя уже давно.

Не помню, как ударила ее, только смутное ощущение, что мой кулак врезается ей в лицо. Костяшки правой руки пульсируют, как будто этот момент сохранился в их телесной памяти. Я и не представляла, что ударить кого-то – так больно. И понятия не имела, насколько это приятно.

– Луиза, – бормочет он, вздыхая.

Если он назовет мое имя еще раз, я закричу. Встану и закричу. Или швырну таксу о стену.

– Я хочу понять тебя. Я действительно этого хочу.

«Не только вы», – думаю я. Он ждет, но напрасно. Я умею выводить людей из себя. Мою мать. Моего отца. Мистера Вейдингера, школьного психолога.

– Дай мне хотя бы шанс, – устало говорит он, но я не реагирую.

Потерпев поражение, доктор Фалькштейн откидывается назад. На этот раз я победила не кулаками, а молчанием. Я выдерживаю его взгляд и представляю, как между нашими глазами проходят электрические разряды. Он смотрит на меня, и я смотрю в ответ. Мы играем в игру, но я не знаю, в курсе ли он об этом.

– Зачем ты сбрила волосы? – спрашивает он.

– Думаете, мне не идет? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Хотелось перемен?

Терпеть не могу все это психологическое дерьмо.

– Может быть, – говорю я. – А может, мне просто хотелось испробовать машинку для стрижки волос моего брата. Ему она теперь без надобности.

На последней фразе он напрягается, ненадолго отводит взгляд и таким образом проигрывает в нашей игре.

– Это так вульгарно, – тихо говорит он.

– Или в самый раз.

Его глаза находят мои. Наверное, неприятно возиться с кем-то вроде меня. Столько дипломов на стенах, и тут вдруг я на диване. По-моему, я ему не нравлюсь. Во всяком случае, он раздражен, но старается не подавать виду.

Доктор Фалькштейн снова наклоняется ко мне.

– Ты не можешь избежать этой терапии, – буднично констатирует он. – Тебе ведь это известно?

– Да, – едва слышно отвечаю я.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, а потом он говорит:

– Расскажи мне о Кристофере.

Луиза

Я не рассказала ему ничего. Совсем ничего. И не только потому, что не хотела этого. Прежде всего, я не знала, как. С чего мне следовало начать? С момента рождения Кристофера? С его болезни? Или все же с самого конца? С его смерти.

Меня не было, когда мой брат родился. Совсем еще не было. В то время я была звездной пылью. Это он однажды так сказал. «Лиз, раньше мы были звездной пылью, ты и я». Я слышу его голос. Этакий акустический фрагмент, оставленный им в моей голове. Вместе с воспоминанием о его смехе, которое с каждым днем все больше и больше блекнет. Он не смеялся очень долго. Целыми неделями. А может, даже месяцами. Я испытываю страх, что когда-нибудь полностью забуду этот теплый хрипловатый звук. А еще больше боюсь того, что когда-нибудь все будет так, словно моего