В Манеже шла выставка недавно умершего Фернана Леже, и я конечно не могла пройти мимо. В первом же зале я увидела необычную женщину. У нее было простое крестьянское лицо, но одета она была с отменным вкусом. В то время так одевались только за границей. Держалась она раскованно, двигалась свободно. Стройная фигура и безупречный макияж скрадывали ее возраст, но скорее всего ей было под пятьдесят. Картины Леже ее не слишком интересовали – она рассеянно скользила по ним взглядом как по давно и хорошо знакомым предметам. Явно кого-то ожидая, она посматривала на входную дверь.
Женщина в очередной раз взглянула на часы, и на ее запястье мелькнула мастерски наколотая зеленая змейка. Мне стало любопытно, я подошла ближе, но змейка скрылась под рукавом. Потоптавшись рядом с женщиной, я спросила у нее, который час.
Незнакомка, не отрывая взгляда от двери, вскинула сильную
руку, показывая мне стильные каплевидные часики. Из-под тонкого стального браслета выглянула изящная изумрудная змейка с глумливыми оранжевыми глазками. Я жадно ее рассматривала, силясь понять технику набивки наплывающих друг на друга чешуек, создающих объемный, сверхъестественно правдоподобный рисунок. При малейшем движении руки змейка извивалась, двигалась, и казалось, она вот-вот юркнет под рукав своей хозяйки.
– Нравится? – женщина повернула ко мне живое скуластое лицо. – Любите живые картинки?
Она правильно выговаривала русские слова, но немного смягчала согласные на польский манер.
– Нравится, – кивнула я. – Только непонятно, каким образом насыщается цвет на границе чешуек – не то из-за большей густоты туши, не то за счет смены иглы на более тонкую...
– Вы, я вижу, профессионал! – живо отозвалась незнакомка. – Художница?
– Что-то вроде этого, – бесстрашно ответила я. – Татуировщица.
Недавно снятая судимость вдохновляла мою наглость. Наступившая оттепель казалась вечной и неизменной.
– Ого! – вскинула густые брови незнакомка. – А еще говорят, что в СССР татуировками интересуются только уголовники.
– Я и есть уголовница, – пустилась я во все тяжкие. – Правда, бывшая.
– Замечательно! – рассмеялась женщина. – И как же вас угораздило...
В этот момент распахнулись двери, и в зал стремительно вошло несколько стриженых молодых людей в одинаковых серых костюмах. Ближние посетители шарахнулись в стороны. Следом неторопливой походкой проследовала статная женщина с высокой прической, одетая в синий деловой костюм. Ее окружали солидные, чиновного вида мужчины. 'Фурцева, Фурцева...' – прошелестело по залу.
– Дождитесь меня, не уходите, – быстро шепнула мне незнакомка и заспешила навстречу вошедшей.
Женщины расцеловались, как подруги, и процессия двинулась по залам, осматривая экспонаты. Незнакомка выглядела экскурсоводом. Она что-то рассказывала Фурцевой, показывая на картины. Я шла позади, на расстоянии разглядывая пышную свиту. Рядом с Фурцевой вальяжно шагал секретарь ЦК красавец Шепилов; его лицо, больше подходящее для киногероя, чем для партийного босса, было хорошо известно по газетным портретам. С Фурцевой они составляли красивую пару. Правда, в то время еще никто не знал, что скоро их дороги разойдутся: она взлетит аж в президиум ЦК, а он, лишь год побыв министром иностранных дел, вместе с Маленковым, Молотовым и Кагановичем станет опальным путчистом – неудачником, навеки получившим ярлык 'примкнувшего к ним Шепилова'...
За полчаса гости обошли выставку Фернана Леже и вернулись к дверям. Фурцева на прощание снова обняла и поцеловала женщину-гида. Вскоре та вернулась ко мне раскрасневшаяся, с помолодевшим лицом.
– Давай знакомиться, – громко сказала она, протягивая руку. – Я – художница Надя Леже, вдова Фернана.
Когда прошел мой столбняк, мы вместе вышли на вечереющую слякотную улицу Горького. Через десять минут мы сидели в 'Шоколаднице', пили коньяк под ореховый торт, и Надя рассматривала мои эскизы: скорпионов, ласточек, драконов и змеек.
– Все это мне знакомо, – говорила она, дымя невиданной в те времена тонкой черной сигареткой, – ведь я много работаю в мозаике. Принцип один и тот же – мы обе используем точку вместо мазка, и эти точки должны слиться в цельную, единую картину. Вот, кстати, знаешь кто делал мне эту змейку? Сам Фу Баоши – лучший художник Китая, любимец Мао Цзедуна.
– Как же вам удалось до него добраться? – выдавила я, мучаясь завистью.
– Да очень просто. Мы с Екатериной Алексеевной были вместе в Пекине. А Фурцева и Цзян Цин, жена Мао – закадычные подруги. Это не секрет, – добавила она и засмеялась, глядя на мою вконец обалдевшую физиономию. И вообще, народный Китай – лучший друг Советского Союза.
Я молча кивнула. Надя посмотрела на часы, вновь обнажив змейку.
– В общем, рука у тебя верная, но поучиться, конечно, надо. Лучше всего у японских и немецких мастеров.
– Вы смеетесь надо мной? – моя зависть нашла выход в грубости.
– Ну, зачем же, – мягко ответила Надя. – Япония, конечно, далековато, а Германия поближе. Ты немецкий знаешь?
– И английский тоже.
– Вот как? Это облегчает задачу...
– Какую задачу?
– Я ничего не обещаю, но попробую тебе помочь. В Москве я пробуду еще две недели – до конца выставки. Вот тебе мой телефон, – Надя протянула карточку. – Позвони мне денька через три, может, что-то удастся сделать. Понравились мне твои эскизы...
Я выдержала целых пять дней. Не хотелось расставаться с иллюзией, будто в моей жизни что-то может измениться.
– Ты куда пропала, подруга? – услышала я в трубке Надин мягкий выговор.
Подруга! Услышать такое из уст Нади Леже – художницы, вдовы великого Фернана Леже, сестры Владислава Ходасевича! Под гулкие удары сердца я выслушала ошеломляющее предложение: поработать переводчицей на Лейпцигской ярмарке.
– Конечно, это не совсем то, что тебе нужно, – округлый Надин голос звучал словно сквозь вату, – но на ярмарке в разделе искусств собирается много художников. Среди них найдутся и татушники. Я тоже буду там – познакомлю тебя кое с кем.
– Спасибо, Надя, – только и смогла я выдавить из себя.
– Это не мне, это Екатерине Алексеевне, – коротко рассмеялась Леже. – Позвонишь ее референту, получишь все инструкции. Записывай номер...
– Наконец-то! – воскликнула Груня, выслушав мой рассказ. – Я чувствовала, что все это не навечно. Усатый помер, наваждение кончилось. Да здравствует оттепель!
Груня закружила меня по комнате.
– И вся жизнь впереди! – визжала она. – Эх, заживем, когда ты до наших сокровищ доберешься!
– Погоди, – я остановила Груню и прикрыла ей рот. – До каких еще сокровищ?
От Варнемюнде нас отделяли восемь невероятных, немыслимых лет, и все произошедшее там вспоминалось, как давний, зыбкий сон. Лагерь научил меня ценить уже то, что я осталась в живых, хоть и с грыжей на копчике от вертухайского сапога, не