Несомненно, покойный генерал, чей эпителий намертво въелся в поры бетонного потолка капонира, не собирался использовать этот тайник вплоть до очередной поездки на любимую родину. Наверняка у него было место понадежнее неподалеку от дома. Однако прихотливой судьбой ему было предначертано совершить главный и единственный подвиг в своей жизни (запущенная им катапульта была впоследствии использована в советских МиГах), так что завершающая часть операции по вывозу ценностей не была реализована. Иванько же, как верный пес-ординарец, хотя и невольно, закрыл временный тайник своим проспиртованным телом.
Груня споро завернула кисет и коробку в кусок бязи, приладила на место крышку тайника, и мы быстро покинули гараж. В нашей комнате мы тщательно задернули шторы и забрались с головой под одеяло. Я наощупь сняла с коробки крышку, а Груня включила маленький потайной фонарик. Мгновенно сноп разноцветных искр заставил нас зажмуриться. Груня выключила фонарь, и мы осторожно открыли глаза. Ничтожного света, проникавшего сквозь плотные шторы и одеяло было вполне достаточно, чтобы лежащие грудой в коробке камни ожили и налились до краев глубинным огнем. Как зачарованные, смотрели мы на пробегавшие по полированным граням цветные сполохи, на вспыхивающие на ребрах и остриях световые иглы. Камни впитывали слабый рассеянный свет до последнего лучика и сгущали его в своей сердцевине, не выпуская из хитроумной оптической ловушки выверенных опытными ювелирами углов отражения.
Камней было много; несомненно, перед нами было колоссальное состояние. Под ними, на дне коробки были уложены пачки тысячедолларовых банкнот с надписью 'Reichsbank' на бандероли. Очевидно, демилитаризационная деятельность генерала не оставляла без внимания и банковские хранилища поверженного рейха. На фоне бриллиантов и изумрудов, баснословная ценность которых подкреплялась их колдовской красотой, деньги выглядели их невзрачным, условным эквивалентом.
Я закрыла крышку, погасив волшебное сияние. Груня в прострации включила и снова выключила фонарик. С минуту мы ошеломленно лежали под одеялом, а затем нас неудержимо повлекло друг к дружке. Белья на нас не было, мы мгновенно стянули платья и сплелись телами. После этого много раз – в счастливые или горестные моменты жизни – похоть завладевала всем моим существом. Человечьей натуре нет дела до природы охвативших его чувств, важна только их острота. Настоящим апогеем радостных или горестных переживаний может быть только оргазм, поскольку никакие эмоции не сравнятся с ним по силе выражения, по мощи благотворного опустошения. Попутно я поняла, что талант любить – это дар божий, не зависящий ни от интеллекта, ни от воспитания. Груня, которую я тогда считала едва отесанной деревенщиной, любила изысканно и вдохновенно.
Никогда в жизни, ни с одним мужчиной, не говоря уже о случайных подругах-ковырялках в Потьминском лагере, у меня не было таких глубоких, полуобморочных оргазмов. Хотя, вообще говоря, тогда с Груней мы занимались не любовью; каждая из нас неистово ласкала не подругу, а свою неслыханную удачу, свою будущую яркую, богатую жизнь.
Упоенные блеском камней и благородной серо-зеленой патиной долларов, мы не сразу вспомнили про тяжелый кожаный кисет. В нем оказалось двенадцать похожих на маленькие гробики банковских золотых слитков. На каждом стояло клеймо в виде орла, держащего в когтях свастику, и было отчеканено 'Reichsbank 1 KILO Feingold 999.96'. Мы отупело смотрели на тяжело мерцающий в свете фонарика металл. Это было уже чересчур.
– Это что же – двенадцать кило золота? – прошептала Груня покусанными в недавней страсти губами.
– Выходит так, – кивнула я. – Только камни все равно дороже. В тысячу раз дороже.
Придя в себя, мы, как были голые, сели в кровати и стали соображать, что делать со свалившимся на нас счастьем. И чем больше мы думали, тем призрачней становилось наше богатство. Мы могли полюбоваться им, пощупать руками, но обратить его в новую счастливую жизнь представлялось задачей неимоверной сложности. Полномочиями перевозить грузы без досмотра обладал только покойный генерал.
Вся надежда была на Софью Вениаминовну, возвращения которой мы ждали со дня на день. Мы предполагали, что теперь нас вместе с ней отправят назад в Москву, а до этого ценности надо было где-то спрятать. Нас в любой момент могли заново обыскать, и держать при себе даже один камушек было бы очевидным самоубийством. Требовался надежный временный тайник.
Ранним утром мы осторожно вышли из дома и, стараясь не хрустеть гравием дорожки, зашагали к морю. В километре от виллы между песчаными дюнами темнела разбитая береговая батарея. Похоже, союзники утюжили ее авиацией не один день. Повсюду валялись бетонные глыбы, торчала арматура, ржавели остатки орудий. Кроны корабельных сосен были срезаны осколками. Над мертвыми стволами у самой кромки воды возвышалась заброшенная, чудом уцелевшая наблюдательная вышка. Путь преграждала натянутая на уровне колен колючая проволока. Груня напружинилась как кошка и бесстрашно сиганула на колючку, давя ее, словно гадюку, обутыми в трофейные сапожки крепкими ногами. Ржавая проволока лопнула и зазмеилась по опавшим листьям.
Поплутав между дюнами, мы спустились по обомшелым бетонным ступеням в каземат. Одна из его стен лопнула, вероятно при взрыве авиабомбы, образовав широкую трещину. Мы втиснули в нее укутанную в бязь коробку с драгоценностями и завернутый в брезент кисет с золотом, завалили все песком и выбрались из каземата.
В пустынных дюнах посвистывал ветер, с шорохом осыпался крупный песок. Берег был пустынным, и только вдалеке, дымя трубами, к порту подходила темная громада крейсера. Поминутно оглядываясь, мы быстро вернулись домой.
Издали мы увидели стоящий у дома 'виллис' военного коменданта Варнемюнде майора Бельского. Комендант в идеально выглаженном френче и надраенных до зеркального глянца сапогах стоял посреди двора, раздраженно теребя белые перчатки. Перевалившись через борт, из кузова выбрался Иванько в измятой гимнастерке и галифе с белесыми разводами. Он тщетно пытался принять стойку 'смирно' и дрожащей рукой судорожно нашаривал крючок на жеваном воротничке.
– Я все понимаю, – брезгливо морщась, отчитывал Бельский похмельного генеральского ординарца, – сейчас не сорок пятый год, и никто не требует от вас фронтовой дисциплины. Но и вы поймите, какую миссию возложила на нас сама история. Мы должны нести свет цивилизации и культуры вчерашним нацистским варварам. Мы должны увлечь их своим примером в светлое коммунистическое будущее. В нас все должно быть прекрасно: и опрятный внешний вид, и чистое обмундирование, и высокий идейно-политический уровень. Я уже не говорю об уважении к памяти геройски погибшего генерала К., вашего шефа...
Заслышав шорох гравия, комендант повернулся к нам с Груней.
– Вот, Иванько, берите пример, – продолжил он, приветствуя нас кивком, – обычные девушки, не знакомые с воинской дисциплиной, начинают утро с прогулки на свежем воздухе. А вы, старлей...
Переведя глаза на страдающее, перекошенное лицо Иванько, комендант умолк.
– В общем, все в сборе, – подытожил он