Мы стояли, не в силах произнести ни слова. Наконец Груня вымолвила:
– А как же Софья Вениаминовна? Разве она не вернется за вещами? За нами?
– Не вернется, – понизив голос, ответил комендант. – Софья Вениаминовна осуждена Особым совещанием за связь с еврейскими националистами. Раскрыт крупный заговор с участием жен видных военачальников. Приедете в Москву – все узнаете из газет. И не пытайтесь с ней связаться – это в ваших же интересах. Еще вопросы?
– А почему морем, товарищ майор? – разлепил пересохшие губы Иванько.
– Железные дороги на Берлин блокированы. И не только на Берлин... – нехотя ответил комендант. – В общем, поезда сейчас ходят плохо. А прах героя надо доставить как можно скорее. По естественным причинам.
– А что случилось с железкой-то? – удивилась Груня. – Полотно по весне размыло?
– Наши дорогие союзнички гадят! – раздраженно повысил голос Бельский. – Объединяют свои оккупационные зоны, строят заводы, в общем помогают недобитым врагам восстанавливать фашистское логово. Даже банки заработали. Капиталистическим упырям по обе стороны океана вновь не терпится напиться крови немецких рабочих. И это вместо того, чтобы продолжить исторически справедливое взимание репараций вплоть до полной ликвидации нацистской империи... Все, хватит вопросов.
Комендант махнул рукой, дверца 'виллиса' открылась, и к нам приблизился рябой шофер с металлическим чемоданчиком, крышка которого была привинчена блестящими фигурными ручками.
– Прах оставьте пока в погребе, – приказал комендант. – Через два часа я лично отправлю вас в порт.
'Виллис', прохрустев гравием, скрылся за воротами. Иванько прекратил попытки застегнуть крючок воротничка. С трудом сохраняя равновесие, он перешагнул через чемодан с прахом и сунул голову под струю воды из колонки. Через минуту он вынырнул со страдальческим выражением лица.
– Не помогает ни хрена! – выкрикнул он со слезой в голосе. Симилиа симилибус, блядь, курантур. Лечи подобное подобным. А подобного-то и нетути!
Иванько достал пустую фляжку, потряс ею в воздухе и швырнул в кусты. Колени его подкосились, и он бессильно опустился на чемодан с прахом.
Груня подмигнула мне и подошла к Иванько.
– Слышь, милок, – произнесла она не слыханным мной раньше, ласковым голосом и положила руку ему на голову. – Ты успокойся, погоди чуток.
Иванько всхлипнул и поник плечами. Груня птицей метнулась в дом и тут же вернулась со стаканом водки и соленым огурцом на вилке.
– На-ка, милый, выпей да отдохни, – певуче приговаривала она, пока Иванько, запрокинув голову и судорожно двигая кадыком, звучно заглатывал лекарство. – Ты поспи, родной, приди в себя, а вещички твои мы соберем, упакуем в лучшем виде...
Она взяла его под руку и увела в дом. Я нервно ходила по хрустящей дорожке до ворот и обратно. Груни не было около получаса.
– Никак засыпать не хотел, – прошептала она, вернувшись. – Пришлось ему сказку рассказать...
Мы выбрались из дома и с оглядкой заспешили к разбитой батарее. Через несколько минут над дюнами показалась знакомая вышка. И тут мы остановились, как вкопанные, не веря своим глазам – на вышке из угла в угол крошечной площадки прохаживался часовой с карабином на плече.
– Что же это такое, – горестно прошептала Груня. – Ведь еще час назад здесь никого не было.
– Это из-за блокады, о которой Бельский говорил, – сообразила я. – Значит, трубами дымил тот самый 'Гессен', когда мы клад прятали. Ах ты ж черт. Думай, Грунька, думай...
С минуту мы тихо совещались, сдвинув головы. Издали
слышались мерные шаги часового. Затем я с решительным вздохом расправила плечи и двинулась вперед, огибая дюну. Груня следила за мной, прячась за бетонной глыбой. Не глядя в сторону часового, я вышла на поляну, не торопясь сняла платье, под которым все еще не было белья, расстелила его на сухом бугорке и улеглась на живот. Несколько минут я 'загорала', опершись на локти, болтала ногами и кусала травинку, слушая гулкие удары сердца. Шаги на вышке стихли. Помедлив еще немного, я прикрыла веки и перевернулась на спину. Сквозь ресницы я видела, как часовой, перегнувшись через перила, с раскрытым ртом пялился на меня во все глаза. Потом он выпрямился, судорожно рванул висящий на шее бинокль и принялся разглядывать отдельные части моего покрытого мурашками тела. Боковым зрением я видела, как Груня метнулась и исчезла за круглым песчаным боком дюны. Тишину солнечного дня нарушал только легкий плеск волн и стрекот кузнечиков. От налетевшего порыва ветра тонко скрипнула дверь каземата. Часовой вздрогнул и повернул голову в сторону батареи. Сдерживаясь изо всех сил чтобы не вскочить и не убежать, я поерзала задницей и чихнула – раз и другой. Часовой снова повернулся ко мне, и я медленно, как раковина створки, развела колени. Часовой подрегулировал резкость и снова наставил на меня бинокль. Ветер подул сильнее, и дверь каземата внятно стукнула. Часовой вздрогнул и обернулся. Тогда я, отчаянно сохраняя плавность движений, положила ладонь между ног и пошевелила пальчиками, словно пробуя клавиши рояля. Часовой, забыв обо всем на свете, снова перегнулся через перила и намертво приник к окулярам.
Легко промелькнула Грунина тень, и у меня на лбу выступили бусины пота. Еще с минуту я, изображая страсть, томно прогибала спину и теребила свой заледеневший лобок. Когда, с точки зрения стороннего наблюдателя, до моего мнимого апогея было рукой подать, я вскочила на ноги и принялась хлопать себя по животу и ляжкам, изображая битву с внезапно нагрянувшими муравьями. Недовольно хмурясь, я стряхнула с платья несуществующих насекомых и натянула его на голое тело. Оглядываясь как бы в поисках лучшего места, я обошла дюну и, став невидимой для часового, в изнеможении прислонилась к сухому сосновому стволу.
Груню я нагнала у самого дома. Мы заперлись в гараже и быстро отвинтили крышку чемоданчика. То, что еще вечера было всесильным генералом, помещалось в полупустом брезентовом мешке с рыжими пятнами засохшей крови и издавало отчетливый запах тления. Груня достала завернутую в бязь банку с драгоценностями.
– А где кисет? – спросила я. – Где золото?
– Осталось в каземате. – выдохнула Груня. – Не было сил его быстро вытащить. Но это даже хорошо, что оно там. Есть бог, надоумил меня! Куда бы мы сейчас эту тяжесть дели? Ты же сама говорила,