И это была ее жизнь.
А у Геннадия была своя жизнь. Длинноногие рыжеволосые тощие спутницы регулярно менялись, оставаясь (видимо, такие Генке нравились больше всего: ведь когда-то Инна сама была такой!) длинноногими, рыжеволосыми и тощими.
А потом вдруг появилась эта самая — звавшаяся, по странному стечению обстоятельств (или по щучьему, что ли, велению?), а скорее, по капризу этой самой жизни, обожавшей подобные прикольчики, тоже Инной.
Только эта Инна была не длиннонога, ни рыжеволоса и отнюдь не тонка. Невысокая, коренастая, плотная, темноволосая и большая любительница сладкого, что отлично просматривалось на ее тициановской фигуре.
Инна, которой «доброжелатели» из числа околоиздательских и квазилитературных прихлебателей донесли об этом — гм… — мезальянсе, была, как и все прочие, уверена в том, что Геннадий, решивший вдруг сменить арбузную корку на хрящик, быстро вернется к прежнему циклу.
Но не тут-то было.
Инна, другая Инна, в бытность свою референточка из юридического отдела холдинга в Москва-Сити, была, быть может, и не идеальных пропорций, однако явно с мозгами. И сумела пленить Геннадия не только на короткое время, как ее предшественницы. Уж неизвестно чем, хотя и относительно этого ходили крайне гнусные и даже просто мерзкие слухи о том, что дело не только в салатах «оливье» и селедках «под шубой», которые Инна делала виртуозно.
А Инна, настоящая Инна, как-никак историк по образованию, вдруг подумала, что подобный казус уже имел место в семье одного крайне богатого и чрезвычайно могущественного мужчины. Король-солнце, Людовик XIV, покоритель женских сердец и постелей прелестных аристократок, отринул в итоге их всех, взяв себе в любовницы средних лет неказистую вдовицу, воспитательницу детей своей последней божественной фаворитки-маркизы. И не только взял, а дал потом божественной фаворитке-маркизе полную отставку. И в итоге, после смерти своей давно и прочно забытой королевы, сочетался с бывшей гувернанткой узами пусть и тайного, но вполне реального брака, возведя ее в статус морганатической супруги самого влиятельного человека той эпохи и дав ей то, к чему стремились, но чего не получили нежившиеся на королевском ложе юные тонкие прелестницы.
Так неужели эта самая Инна — и есть новоявленная серая мышка-гувернантка, способная отправить в нирвану прелестную маркизу, стать супругой некогда ветреного, вдруг сделавшегося постным святошей короля, и держать его до самой его кончины в ежовых рукавицах?
Впрочем, когда Инна, другая Инна, забеременела (об этом опять же оперативно донесли «доброжелатели»), Инна, настоящая Инна, не придала этому значения, хотя испытала…
Досаду? Нет, скорее ревность.
А потом, когда на свет появилась девочка, — злорадство, смешанное с досадой на саму себя по причине этого самого идиотского злорадства.
Еще бы, ведь она была отлично в курсе, как страстно желал Геннадий сына и как переживал по поводу того, что его сын был…
Был уродом, как он выразился однажды. Тогда Инна и закатила ему оплеуху — в первый, но не последний раз.
Быть может, их любовь умерла именно в тот момент? Кто знает, но какая теперь разница?
Любовь умерла, и воскресить ее из мертвых нельзя ни припаркой колдовских трав, ни чародейским заклинанием, ни волшебной палочкой.
Да, Геннадию был нужен сын и наследник. Как будто две взрослые дочери (теперь, собственно, три, хотя младшая еще ребенок) были не в счет.
А, может, в самом деле были не в счет?
Однако Геннадий твердил о том (эти разговоры на редких светских раутах и в особенности официальных приемах, которые Инна, по причине своего статуса, должна была посещать, поднимались наверняка не единожды. И однажды Инна случайно услышала), что Инна, его Инна, готова пойти на искусственное оплодотворение, чтобы родить точно мальчика.
А не «очередной унылый бабец».
Инна, огромным усилием воли выждав, пока приятель отойдет в сторону, подошла к супругу и, плеснув ему в лицо шампанским, произнесла:
— Если ты имеешь что-то против очередного унылого бабца, то переключайся на бойца. Господи, Геныч, кем ты стал!
А затем, лежа на кожаном сиденье бесконечно длинного лимузина, мчавшего ее за город, к их дворцу, вдруг подумала о том, что закономерен вопрос: а кем стала она сама?
Кем?
Сей нелицеприятный разговор она подслушала на новогоднем приеме, а сам Новый год встретила отдельно от мужа (впрочем, когда они в последний раз встречали Новый год вместе?) на теплых островах, куда решила полететь из холодной, завьюженной, снежной Москвы.
Нет, не полететь, а бежать.
Она и бежала — вместе с Женечкой, который так любил море. Хорошо, что супруг хоть не чинил препятствий для поездок несовершеннолетнего сына за границу.
Попробовал бы он чинить! Впрочем, этот урод, как выражался муж, никогда его не занимал.
Поэтому, когда после долгой череды январских праздников Инна наконец появилась в столице (приняв решение, что покинет опостылевший подмосковный дворец, который никогда не любила и который своими ненужными размерами и кричащей роскошью больше напоминал ей резиденцию карикатурного главного злодея из пародии на фильм о Джеймсе Бонде), то была крайне удивлена, когда супруг, которого она навестила в его гигантском офисе, занимавшем практически целый этаж в макушке стеклянной стрелы в Москва-Сити, встретил ее как ни в чем не бывало, точнее, даже весьма радушно, и первым делом завел речь о ее пятидесятилетии в конце июня.
— Думаю, нет смысла это обсуждать, так как я не намерена больше жить с тобой вместе и перебираюсь в столичную квартиру, — прервала тогда излияния супруга Инна.
А Геннадий заявил, словно все время ждал именно этой информации:
— Ну господи, Нинка, конечно же! Тебе оттуда до твоего журнала рукой подать, не надо в вечных пробках стоять. Или, может, купить новую, получше и покруче?
Нинка… Как давно он не называл ее так… Этим нежным именем, которым наградил ее когда-то, во время их первого знакомства, не расслышав ее имя. Это стало их персональной шуткой, позднее — семейной фенечкой.
— А как же твоя Инна? — осведомилась саркастически законная супруга. — Ей разве не нужна квартира получше и покруче? Или она берет борзыми щенками?
Геннадий поморщился, вздохнул, подошел к панорамному окну и, заложив за спину руки, ответил:
— Нинка, знаю, что сволочь, но мы же любим друг друга…
Любим? Как ни была она зла на мужа в тот момент, от его слов сердце немедленно растаяло и злость последних недель, съедавшая изнутри, испарилась без следа.
Супруг повернулся и, улыбнувшись — так же, как улыбался всегда, и от чего она раньше сходила с ума, добавил:
— Так что давай устроим настоящий праздник!