Однако начнем, господин Цзябао, ночь коротка.
Перво-наперво объясню, почему у меня двойное имя.
Балрам Хальваи, он же МУННА...
Понимаете, когда я пришел в школу в первый раз, учитель выстроил всех мальчиков в шеренгу и велел по одному подходить к его столу, а сам записывал нас в журнал. Я ему сказал свое имя, он глаза вытаращил.
— Мунна? Такого имени нет! Правильно. Это слово означает «мальчик».
— Но меня только так и зовут, сэр, — говорю. Я не врал. У меня не было имени.
— Как тебя называет мама?
— Она очень болеет, сэр. Лежит в постели да кровью плюет. Не до меня ей.
— А отец?
— Он рикша, сэр. Не до меня ему.
— Бабушка у тебя есть? Тетки? Дядья?
— У них своих дел хватает.
Учитель отвернулся от меня, сплюнул — красная от паана[4] слюна разбрызгалась по полу класса — и облизал губы.
— Значит, мне придется дать тебе имя, так ведь? — Он пригладил волосы.
— Назовем тебя... Рам. Погоди, один Рам в классе уже вроде есть. Пойдет путаница. Нарекаю тебя... Балрам. Знаешь, кто он был такой?
— Нет, сэр.
— Он был на побегушках у бога Кришны. Знаешь, как меня зовут?
— Нет, сэр.
Он рассмеялся:
— Кришна.
Дома я сообщил отцу, что учитель дал мне новое имя. Отец только плечами пожал:
— Если ему хочется, будем называть тебя так. И я стал Балрамом. А со временем у меня появилось и третье имя. Но до этого мы еще дойдем. Как назвать место, где люди не дают своим детям имен? А ведь у него есть название. Как сообщает плакат:
Подозреваемый родился в деревне Лаксмангарх, что в...
Как все порядочные бангалорские истории, мой рассказ начинается далеко от Бангалора. Я родился и вырос во Мраке. Хоть сейчас и живу в Свете. Под Мраком, господин Премьер, я имею в виду вовсе не время суток, не ночь.
Чуть ли не треть страны занимают плодородные земли, там рисовые и пшеничные поля перемежаются прудами, густо заросшими лотосами и водяными лилиями, а в прудах нежатся буйволы и неторопливо жуют эти самые лотосы и лилии. Те, кто живет на этих землях, называют их Мраком. Поймите, Ваше Превосходительство, Индия — это две страны в одной. Страна Света и страна Мрака. Океан несет в Индию свет. На морском побережье другая жизнь. А река несет в Индию мрак — черная река.
О какой черной реке я говорю, какая река несет смерть, чьи берега густо покрывает черный липкий вездесущий ил, что душит, глушит и проглатывает все и вся?
Речь идет о реке Ганг, реке-матушке, священном ведическом потоке, реке просветления, что защищает всех нас, что разрывает цепочки рождений и реинкарнаций. Всюду, где течет Ганг, простираются земли Мрака.
Не верьте официальным лицам. Они все вывернут наизнанку. Премьер-министр будет заговаривать вам зубы насчет Ганга. Дескать, это река Освобождения, и сотни американских туристов каждый год приезжают в Хардвар и Бенарес[5] и фотографируют голых аскетов-садху. Вас еще, пожалуй, будут уговаривать погрузиться в воды реки.
Не вздумайте, господин Цзябао, держитесь подальше от Ганга! В этих водах полно нечистот, гнилой соломы, разложившейся дохлятины. Не говоря уже о семи видах промышленных стоков.
Теперь-то, сэр, я знаю про Ганг все, а когда мне было лет шесть (или семь, или восемь — в моей деревне никто точно не знает своего возраста), меня привезли в святая святых, город Бенарес. Помню, как я спускался к реке по ступенькам, вырубленным в крутом берегу. Я шел в самом хвосте похоронной процессии — а впереди несли мертвое тело моей матери.
Возглавляла шествие Кусум, моя бабушка. Старая проныра! На радостях она всегда так живо потирала руки, словно чистила имбирь. Такая у нее была привычка. Зубов у бабушки не осталось совсем, но это ей было даже к лицу. Улыбка делалась хитрая-хитрая. У нас в доме Кусум была самая главная и держала сыновей и невесток в страхе.
Отец и мой брат Кишан шли за ней, поддерживали спереди носилки из тростника, на которых лежало тело, а следом шагали мои дядья — Мунну, Джайрам, Дивьярам и Умеш, ухватившись за носилки сзади. Тело матери было с головы до пят увернуто в шафранный шелковый покров, засыпано лепестками роз и цветками жасмина. Роскошное одеяние — ей бы такое при жизни. (Похороны были такие пышные, что мне вдруг стало ясно, в какой бедности она жила. Родных как будто совесть мучила.) Мои тетушки — Рабри, Шалини, Малини, Лутту, Джайдеви и Ручи — вертелись вокруг и подгоняли меня. Я шел самым последним, размахивал руками и выкликал нараспев:
— В имени Шивы истина!
Позади остались многочисленные храмы, были вознесены молитвы многочисленным богам — и вот мы на месте, меж красным храмом Ханумана[6] и гимнастическим залом под открытым небом, где три качка толкали ржавые штанги. Реку я унюхал прежде, чем увидел, — откуда-то справа разило гниющей плотью. Я возвысил голос:
— ...и только в нем — истина!
Кололи дрова на костер, мелькали топоры, грохот стоял ужасный. Погребальные деревянные мостки нависали над водой, на них аккуратно, с толком, складывали поколотое. Когда мы подошли, уже четыре тела горели на предназначенных для огненного погребения ступенях, спускающихся в воду. Мы стали ждать своей очереди.
Я глядел на реку. Вдалеке белел остров, песок ослепительно сиял на солнце, к острову направлялись лодки, полные людей. Наверное, душа мамы тоже улетела туда, на сверкающую отмель.
Как я сказал, покойница была завернута в переливчатую ткань. Этой же тканью ей закрыли лицо, сверху навалили поленья (на дрова пришлось потратиться), которые совершенно скрыли тело. Наконец священник запалил костер.
— Она пришла в наш дом смирной, тихой девушкой, — проговорила Кусум, заслоняя мне глаза своей грубой, шершавой ладонью. — Уж я бы не потерпела никаких ссор.
Я отпихнул руку бабушки и во все глаза смотрел на маму.
Из-под пылающего покрова выскочила бледная нога, истаивающие пальцы корчились от жара, точно живые, боролись, сопротивлялись. Сердце у меня забилось. Мама старалась дать отпор огню, и, честное слово, нога ее казалась такой же сильной, как у качка со штангой.
Прямо под мостками, на которых полыхал костер, громоздились целые залежи черного ила, перемешанного с ошметками жасминовых венков, лепестками роз, лоскутами атласа, обуглившимися костями; по этому месиву, уткнув в него нос, ползала грязно-белая собака.
Я смотрел на кучу жидкой грязи, на дергающуюся ногу мамы. И вдруг понял.
Жирный ил почти касался ее тела, он уже раскрыл свои пухлые черные объятия. Мама напрягала