– Это вы родились слишком рано, – сказал я, глядя на Сесилию, одну из своих сестер. Затем улыбнулся и покачал головой. – Разве это не печально? По-моему, охренеть как печально.
Сильвия, моя вторая сестра, меня отчитала:
– Ненавижу это слово. Не произноси его, это просто неуважительно.
Можно подумать, со мной они были уважительны. Черта с два.
Сестры пожаловались маме, что я ругаюсь. Мама на дух не выносила ругательства. Она выразительно на меня посмотрела.
– Слово на букву «о» свидетельствует о полном неуважении к собеседнику и отсутствии воображения. И не закатывай мне тут глаза.
Я отказался извиняться за сказанное, и меня наказали.
Зато сестры больше не говорили, что я родился «поздновато». По крайней мере, при мне.
Наверное, злился я оттого, что не мог пообщаться с братом. Да и с сестрами нормально поболтать не мог. Нет, им не было на меня плевать, но обращались они со мной скорее как с сыном, чем как с братом, а я в трех матерях не нуждался. Потому я и был одинок. И в этом одиночестве мне хотелось поговорить с ровесником. С кем-то, кто не считает слово на букву «о» признаком плохого воображения. Ведь иногда, ругаясь, я ощущал себя свободным.
Мои дневниковые разговоры с самим собой походили на общение со сверстником. Иногда я просто записывал туда все ругательства, какие мог вспомнить. От этого сразу поднималось настроение.
Мама была очень строга в своих правилах. Правило для папы: не курить в доме. Правило для всех: не ругаться. Она ревностно следила, чтобы мы следовали этим правилам. Даже когда ругался отец, виртуозно выстраивая грубые слова в цепочку, она строго на него смотрела и говорила: «Иди на улицу и ругайся там, Джейми. Может, какой-нибудь бродячий пес оценит твою ругань».
Мама была человеком мягким и в то же время строгим. Наверное, характер и помогал ей выживать. Я не хотел ссориться с ней из-за правил, а потому обычно ругался про себя.
А еще я ужасно злился из-за своего имени. Ангел Аристотель Мендоса. Я ненавидел свое первое имя и никому не позволял себя так называть. Все до единого Ангелы, которых я встречал, были жуткими придурками. Да и Аристотель – так себе имечко. Я знал, что назвали меня в честь прадедушки, но то же имя носил самый известный философ всех времен. И это меня жутко бесило. Все вечно от меня чего-то ждали. Чего-то, что я не способен был им дать.
Так что я переименовал себя в Ари.
Если поменять две последние буквы местами, то получится слово Air – воздух.
Наверное, здорово было бы стать воздухом.
Быть чем-то и ничем одновременно. Быть необходимым и невидимым. Быть тем, в ком все нуждаются, но кого никто не видит.
Восемь
Мама прервала поток моих мыслей (если это вообще были мысли):
– Тебя Данте к телефону.
Проходя мимо кухни, я заметил, что мама разбирает кухонные шкафы. Что-что, а лето для мамы всегда означало генеральную уборку.
Я рухнул на диван в гостиной и взял трубку.
– Привет, – сказал я.
– Привет, – ответил Данте. – Что делаешь?
– Ничего. Чувствую себя по-прежнему паршиво. После обеда мама поведет меня к врачу.
– А я надеялся, что мы сходим в бассейн.
– Черт, – вздохнул я. – Не могу, сам понимаешь…
– Да ничего. Значит, ты просто сидишь дома?
– Ага.
– Что-нибудь читаешь, Ари?
– Нет. Просто думаю.
– О чем?
– О всяком.
– Всяком?
– Ну обо всяких штуках…
– О каких?
– Ну, к примеру, о том, что мои сестры и брат намного меня старше. И о том, что я из-за этого чувствую.
– А сколько им – твоим сестрам и брату?
– Сестры – близнецы. Они, конечно, похожи, но не прямо копии друг друга. Им сейчас по двадцать семь. Мама родила их в восемнадцать.
– Ого! – выдохнул Данте. – Двадцать семь.
– Да, ого. – Помолчав, я добавил: – Мне пятнадцать, и у меня уже три племянницы и четверо племянников.
– По-моему, это очень круто, Ари.
– Поверь мне, Данте, ничего крутого в этом нет. Они даже не зовут меня дядей Ари.
– А сколько лет твоему брату?
– Двадцать пять.
– Я всегда хотел брата.
– Ага, но у меня его, можно сказать, и нет.
– Почему?
– Мы о нем не говорим. Как будто он умер.
– Почему?
– Он в тюрьме.
Я еще никому не рассказывал о брате. Ни слова – ни единой живой душе. И от этого мне сразу стало как-то неприятно.
Данте молчал.
– Давай не будем о нем говорить, – сказал я.
– Почему?
– Мне неприятно.
– Ты не сделал ничего плохого.
– Я просто не хочу о нем говорить, ладно?
– Ладно. Но знаешь, Ари, у тебя правда очень интересная жизнь.
– Не особо, – сказал я.
– Особо, – сказал он. – У тебя хотя бы есть родственники. А у меня – у меня только мама с папой.
– А двоюродные братья и сестры?
– Они меня не любят. Они считают, что… Ну, что я на них не похож. Понимаешь, они настоящие мексиканцы. А я – это, ну… как ты там меня называл?
– Почо.
– Вот именно. Я плохо говорю по-испански.
– Язык можно выучить, – возразил я.
– Учить испанский в школе и учить его дома и на улице – не одно и то же. И вообще все сложно, потому что большинство моих двоюродных братьев и сестер – по материнской линии, и они ужасно бедные. Мама была младшим ребенком в семье, и ей пришлось воевать даже за право учиться. Ее отец считал, что девушкам в колледже делать нечего, но мама сказала: «К чертям, я все равно пойду учиться».
– Не представляю, чтоб твоя мама сказала «к чертям».
– Ну, наверное, она сказала что-то другое, но, в общем, способ она нашла. Мама всегда была умной. Учебу в колледже она совмещала с работой, а после окончания поступила в аспирантуру в Беркли. Она там получила стипендию. И встретила отца. Потом родился я. Они еще доучивались: мама – на психолога, папа – на преподавателя английского и литературы. Кстати, папины родители тоже из Мексики, но живут в маленьком домике в Восточном Лос-Анджелесе. Они так и не выучили английского, зато открыли свой ресторанчик. Когда я только родился, маме с папой по сути пришлось строить свой собственный, новый мир, частью которого стал я. Но старый мир они тоже понимают, потому что оттуда они родом, а я – нет. Я везде не к месту. В этом-то и проблема.
– Ничего подобного, – сказал я. – Вот ты как раз везде к месту. Такой ты человек.
– Ты просто не видел меня с моей родней. Рядом с ними я чувствую себя каким-то чудаком.
Я хорошо знал, каково это.
– Понимаю, – вздохнул я. – Я себя тоже чувствую чудаком.
– Ну, ты хотя бы настоящий мексиканец.
– Да что я вообще знаю о Мексике, Данте?
На линии повисла странная тишина.
– Как думаешь, так