Я смотрел на град, когда Данте похлопал меня по плечу.
– Нам есть что обсудить.
– Обсудить?
– О чем поговорить.
– Мы и так каждый день разговариваем.
– Да, но… По-другому.
– О чем?
– Ну, знаешь, о том, какие мы. О наших родителях. О всяком таком.
– Тебе никогда не говорили, что ты ненормальный?
– А что, надо, чтобы говорили?
– Ну правда. Ты ненормальный. – Я покачал головой. – И откуда ты взялся?
– Однажды ночью у моих родителей был секс.
Я почти представил их за этим занятием – и это было странно.
– С чего ты взял, что ночью?
– Справедливо подмечено.
Мы прыснули со смеху.
– Ладно, – сказал он. – А теперь серьезно.
– Ты хочешь поиграть в «вопрос – ответ»?
– Да.
– Валяй.
– Какой твой любимый цвет?
– Синий.
– Красный. Любимая марка машины?
– Не люблю машины.
– И я. Любимая песня?
– Не знаю. А у тебя?
– The Long and Winding Road.
– The Long and Winding Road?
– Это «Битлз».
– Никогда не слышал.
– Отличная песня, Ари.
– Скучная игра, Данте. Мы что, собеседуем друг друга?
– Можно и так сказать.
– И на какую должность я претендую?
– Лучшего друга.
– Я думал, меня уже приняли!
– Не будь таким самоуверенным, нахальный ты сукин сын.
Сказав это, он вдруг стукнул меня кулаком. Не сильно. Но и не слабо.
Меня это рассмешило.
– Отлично сказано.
– Тебе никогда не хочется просто встать и начать выкрикивать все ругательства, которые знаешь?
– Ежедневно.
– Ежедневно? Да ты еще хуже, чем я. – Он посмотрел в окно. – Град – это разозлившийся снег.
Я снова рассмеялся.
Данте покачал головой.
– Мы слишком приличные, ты в курсе?
– В смысле?
– Родители сделали из нас хороших мальчиков. Меня это бесит.
– Мне не кажется, что я такой уж хороший.
– Ты состоишь в уличной банде?
– Нет.
– Принимаешь наркотики?
– Нет.
– Пьешь?
– Хотел бы.
– Я тоже, но не в том вопрос.
– Нет, не пью.
– Занимаешься сексом?
– Сексом?
– Сексом, Ари.
– Нет, я не занимался сексом, Данте. Но хотел бы.
– Я тоже. Понимаешь, о чем я? Мы хорошие.
– Хорошие, – повторил я. – Вот дерьмо.
– Дерьмище, – сказал он.
И мы оба расхохотались.
Данте весь вечер расспрашивал меня о чем попало. А я отвечал. Когда град с дождем прекратился, жара вдруг сменилась прохладой. Казалось, весь мир затих и успокоился, и мне захотелось стать миром и ощутить это спокойствие.
Данте поднялся со ступенек крыльца и вышел к дороге. Потом поднял руки к небу.
– Все это чертовски красиво, – сказал он и, повернувшись ко мне, добавил: – Пойдем прогуляемся.
– А как же кроссовки? – напомнил я.
– Папа бросил их в сушилку. Ну и к чертям их!
– К чертям!
Разумеется, мне и раньше доводилось ходить босиком по мокрому асфальту и чувствовать дуновение свежего ветра на лице. Но мне почему-то казалось, что все это происходит со мной впервые.
Данте что-то сказал, но я не услышал. Я смотрел на небо, на темные облака, и вслушивался в отдаленные раскаты грома.
Я повернулся к Данте. В его длинных темных волосах играл ветер.
– Мы уезжаем на год, – сказал он.
Мне вдруг стало грустно. Нет, даже не грустно. Ощущение было такое, будто меня кто-то ударил.
– Уезжаете?
– Ага.
– Зачем? В смысле когда?
– Папа получил временную работу в Чикагском университете. Кажется, они хотят взять его в штат.
– Здорово, – сказал я.
– Ага, – отозвался он.
Только что я был счастлив, а теперь меня душила горечь. И горечь эта была невыносимой. Я не смотрел на Данте. Я просто разглядывал небо.
– Это в самом деле здорово. Так когда вы уезжаете?
– В конце августа.
Еще шесть недель. Я улыбнулся.
– Здорово.
– Ты постоянно повторяешь, что это «здорово».
– Ну ведь так и есть.
– Да, так и есть. И тебе ничуть не грустно, что я уезжаю?
– А почему я должен грустить?
Он улыбнулся, и лицо у него вдруг стало – даже не знаю – какое-то странное. Я не мог понять, о чем он думает, что чувствует, – и это было необычно, потому что его лицо всегда было открытой книгой, которую мог прочесть любой желающий.
– Смотри. – Он указал на дорогу, и я заметил птицу, которая била о землю крыльями, пытаясь взлететь. Я сразу понял, что у нее сломано крыло.
– Она умрет, – прошептал я.
– Мы можем ее спасти.
Данте вышел на дорогу и, присев, потянулся к испуганной птице. Это последнее, что я помню. В тот же миг из-за угла вылетела машина.
Данте! Данте! Я знал, что кричу. Данте!
Помню, я подумал, что это просто один из моих кошмаров. Все это. Просто очередной кошмар. Мне казалось, что вот он – конец света. И я думал о воробьях, падающих с неба.
Данте!
Конец лета
Помнишь ли ты
то дождливое лето…
Позволь упасть всему, что хочет падать.
Карен Физер
Один
Я помню, как машина выскочила из-за угла, а Данте стоял посреди дороги, держа в руках птицу со сломанным крылом. Я помню асфальт, скользкий после дождя и града. Помню, как кричал его имя. Данте!
Я проснулся в больничной палате.
Обе мои ноги были в гипсе.
И левая рука тоже. Казалось, мое сознание где-то очень далеко; все тело мучительно ныло, и я пытался понять, что же случилось. Голова слабо пульсировала от боли. Что случилось? Что случилось? У меня даже пальцы болели, честное слово. Я чувствовал себя футбольным мячом после долгой игры. Черт. Видимо, я застонал, потому что у моей кровати вдруг возникли мама с папой. Мама плакала.
– Не плачь, – сказал я.
В горле пересохло, и я не узнал свой голос. Казалось, говорил кто-то другой.
Мама прикусила губу и, наклонившись, расчесала мои волосы пальцами.
Я просто смотрел на нее.
– Только не плачь, хорошо?
– Я боялась, что ты уже не проснешься. – Она всхлипнула и уткнулась лицом в плечо отцу.
Часть меня начинала осознавать происходящее. Другая – мечтала оказаться подальше отсюда. Может, мне все это снится? – думал я. Но нет. Все происходило на самом деле, просто казалось нереальным. Все, кроме ужасной боли. Что-что, а боль была реальней некуда – реальнее всего, что я когда-либо испытывал.
– Все болит, – сказал я.
Услышав это, мама вдруг утерла слезы и снова стала собой. Я был этому рад. Было невыносимо видеть, как она плачет, видеть ее слабой и сломленной. Интересно, такой ли она была, когда брат попал в тюрьму?
Мама нажала какую-то кнопку на внутривенном катетере и вложила пульт мне в руку.
– Если будет очень больно – нажимай каждые пятнадцать минут.
– Что это?
– Морфий.
– Ну наконец-то я попробую наркотики.
Она пропустила мою шутку мимо ушей.
– Позову медсестру.
Мама всегда была человеком действия, и мне это в ней нравилось.
Я обвел комнату взглядом, пытаясь понять, отчего проснулся. Меня не покидала мысль, что я должен снова уснуть – уснуть, чтобы не чувствовать боли. Уж лучше кошмары, чем эта боль.
Я посмотрел на папу.
– Все хорошо, – сказал я. – Все в порядке. – Хотя сам не верил в сказанное.
Отец серьезно улыбнулся.
– Ари, Ари, – произнес он. – Ты самый храбрый мальчик на свете.
– Ничего подобного.
– Это правда.
– Пап, ты что, забыл, что я боюсь своих снов?
Как же мне нравилась его улыбка… И почему он не улыбался так всегда?
Я хотел спросить его, что случилось, но мне было страшно, и я не понимал отчего… В горле пересохло; я не мог