Данте рассматривал свои ноги. Выглядело это забавно, и я улыбнулся.

Он тут же спросил, почему я улыбаюсь.

– Просто, – ответил я. – Что, уже улыбнуться нельзя?

– Ты говоришь неправду, – сказал он.

У него был пунктик насчет правды. Этим он напоминал мне моего отца. Только тот держал свою правду при себе, а Данте считал, что правду нужно выражать словами. Вслух. Делиться ею с другими.

Я не был похож на Данте. Скорее походил на папу.

– Ладно, – признался я. – Я улыбался, потому что ты разглядывал свои ноги.

– Необычный повод для улыбки, – заметил он.

– Просто это странно, – сказал я. – Кто вообще разглядывает свои ноги? Ну, кроме тебя.

– Нет ничего плохого в том, чтобы изучать свое тело, – сказал он.

– Тоже очень странная фразочка. – В моей семье никто не говорил о подобных вещах. Просто у нас это не было принято.

– Проехали, – сказал он.

– Проехали, – повторил я.

– Ты любишь собак, Ари?

– Люблю.

– Я тоже. Им не нужно носить обувь.

Я рассмеялся. Мне начинало казаться, что я только и делаю, что смеюсь над шутками Данте. Правда, Данте и не пытался шутить. Он просто был собой.

– Я хочу попросить у отца разрешения завести собаку. – Глаза у него при этом просто горели. Мне всегда было интересно, откуда в нем столько огня.

– А какую собаку ты хочешь?

– Не знаю, Ари. Какую-нибудь из приюта. Ну, знаешь, одну из тех, что выбросили на улицу.

– Ясно, – сказал я. – Но как ты будешь выбирать? В приюте очень много собак. И все они хотят попасть в добрые руки.

– Это все из-за того, что люди такие злые. Выбрасывают собак, будто они мешки с мусором. Ненавижу.

Мы сидели и разговаривали – и вдруг услышали шум: в парке через дорогу от нас кричали какие-то мальчишки. Их было трое, все чуть младше нас. У двоих в руках были пневматические ружья, которыми они указывали на только что подбитую птицу:

– Получилось! Подстрелили!

Один из них прицелился куда-то в крону дерева.

– Эй! – закричал Данте. – А ну хватит!

И не успел я опомниться, как он уже пересек дорогу. Я бросился за ним.

– Хватит! Да что с вами не так? – Данте выставил руку, жестом пытаясь их остановить. – Отдай мне ружье.

– Хрен тебе, а не ружье.

– Это противозаконно, – выпалил Данте. Он был в бешенстве – по-настоящему в бешенстве.

– А вторую поправку не хочешь?[14] – отмахнулся парень.

– Ага, точняк, вторая поправка! – поддакнул другой, прижимая к себе ружье.

– Вторая поправка не касается пневматики, придурок. Да и в любом случае оружием запрещено пользоваться в общественных местах.

– И что ты мне сделаешь, дерьма кусок?

– Остановлю тебя.

– Каким же образом?

– Мы надерем ваши тощие задницы и отпинаем вас до самой мексиканской границы, – вмешался я.

Я чувствовал, что должен сказать именно это. Наверное, я просто боялся, что эти парни побьют Данте. Они не отличались ни умом, ни крепким телосложением – обычные злобные идиоты, – однако я знал, что злобных идиотов нельзя недооценивать. Может, Данте и недоставало злобы, чтобы побить их, зато мне ее было не занимать. И если кто-то напрашивался на драку, я никогда не мешкал.

Какое-то время мы глядели друг на друга, соизмеряя свои силы. Я чувствовал, что Данте понятия не имеет, что делать дальше.

Один из парней смотрел так, будто хотел наставить на меня ружье.

– На твоем месте я бы не стал этого делать, ублюдок ты конченый, – сказал я и с этими словами выхватил у него ружье.

Произошло все быстро и неожиданно. Главный урок, которому я научился в драках: двигайся быстро, будь непредсказуем. Всегда работает. Это первое правило любой драки. И теперь я стоял, сжимая в руках ружье.

– Тебе повезло, что я не засунул его тебе в задницу.

Я бросил ружье на землю. Мне даже не пришлось их прогонять – они тут же слиняли сами, ругаясь себе под нос.

Мы с Данте посмотрели друг на друга.

– Не знал, что ты любишь драться, – сказал Данте.

– А я и не люблю, – сказал я. – Ну, не особо.

– Нет. Любишь, – возразил он.

– Возможно, люблю. А я не знал, что ты пацифист.

– Возможно, я и не пацифист. Возможно, я просто считаю, что для убийства птиц нужна веская причина. – Он изучал мое лицо. Я не знал, что он пытается понять. – А еще ты неплохо ругаешься.

– Ага, но только давай не будем говорить об этом твоей маме, Данте.

– И твоей тоже.

Я посмотрел на него.

– У меня есть теория насчет того, почему мамы такие строгие.

По лицу Данте скользнула улыбка.

– Потому что они нас любят, Ари.

– В том числе. Но еще они хотят, чтобы мы всегда оставались детьми.

– Да, думаю, моя мама была бы счастлива, останься я ребенком навсегда.

Данте опустил взгляд на мертвую птицу. Несколько минут назад он злился, но теперь, казалось, вот-вот расплачется.

– Я еще ни разу не видел тебя в такой ярости, – сказал я.

– Тебя я тоже в такой ярости не видел.

Мы оба понимали, что злились по разным причинам.

С секунду мы так и стояли, глядя на мертвую птицу.

– Это просто воробушек, – сказал Данте. И вдруг заплакал.

Я не знал, что делать. Я просто стоял и смотрел на него.

Потом мы перешли улицу и вернулись на крыльцо. Данте разулся и швырнул кроссовки через дорогу, вложив в бросок всю свою силу и злость. Потом утер с лица слезы.

– Ты испугался? – спросил я.

– Нет.

– А я да.

– И?

Снова повисло молчание. Меня оно бесило. В конце концов я просто задал тупой вопрос:

– Интересно, зачем вообще нужны птицы?

Данте поднял на меня взгляд.

– А ты не знаешь?

– Пожалуй, нет.

– Птицы нужны, чтобы рассказывать нам о небе.

– Ты правда так думаешь?

– Да.

Я хотел попросить его больше не плакать, хотел сказать ему, что не важно, что они сделали с птицей. Но я понимал, что все-таки важно. Важно для Данте. Да и в любом случае бесполезно просить его не плакать, если ему хочется плакать. Уж так он устроен.

Данте наконец успокоился. Он сделал глубокий вдох и посмотрел на меня.

– Поможешь мне ее похоронить?

– Конечно.

Мы принесли лопату из его гаража и вернулись в парк, где на траве лежала мертвая птица. Я подобрал ее на лопату и понес через дорогу, к дому Данте. На заднем дворе мы вырыли ямку под кустами олеандра, потом положили туда птицу и закопали ее. Все это время мы молчали.

Данте опять плакал. А я чувствовал себя бессердечным, потому что мне плакать не хотелось. Птица не вызывала у меня сочувствия. Обычная птица. Да, возможно, она не заслуживала быть убитой каким-то придурком, которому нравилось стрелять во что попало, но все же это была просто птица.

Я был черствее, чем Данте. Мне кажется, я пытался скрыть от него эту черствость, потому что хотел ему нравиться. Но теперь он узнал, какой я на самом деле.

Может, оно и к лучшему. Ведь это могло ему во мне понравиться – как мне нравилось то, что