– Считай! – орет он.
Я отжимаюсь и считаю вслух. Брызги крови летят на пол. По телевизору идут новости, что-то рассказывают про Чечню. Во Владикавказ с проверкой прибыл командующий армией. Он остался доволен боевой подготовкой и дисциплиной в вой сках. Завтра командующий собирается посетить наш полк, проверить дисциплину у нас. Наверное, он останется доволен боевой и дисциплинарной подготовкой и в нашем полку тоже.
Наконец Тимоха устает. Приказывает принести тряпку и стереть кровь. Я тру доски, но кровь уже успела впитаться в дерево, остается довольно-таки заметное пятно.
– Ты чего, пидор, попалить меня хочешь? – шипит Тимоха и ударяет меня ладонью в лоб. – Какого хрена ты тут все своей бл…ской кровью забрызгал, ишак? Оттирай давай! Даю тебе еще неделю сроку, понял? Через неделю я уезжаю в отпуск. Если денег к тому времени не будет, я вернусь и убью тебя. Время пошло.
Я иду в расположение и сажусь на кровать. Надо протянуть еще неделю. Из отпуска Тимоха вернется месяца через два-три, никак не раньше, раньше никто не возвращается, а три месяца – это огромный срок, это почти полжизни, и что произойдет за это время, неизвестно.
Я забираюсь под пыльное грязное одеяло. Из шестидесяти коек в пустой казарме расправлены только четыре – Зюзика, Тренчика, Осипова и Якунина. Рыжего нет.
– Бил? – шамкает Тренчик из-под одеяла. От побоев его губы стали похожи на два фиолетовых вареника.
– Бил, – говорю я и мажу под глазом зубной пастой.
Этому мы научились еще в учебке, проверенное средство от синяков. Если завтра глаз распухнет, Тимоха изобьет меня еще сильнее: скажет, что я стукач и таким образом хочу сдать его. Хотя в нашем полку нет ни одного молодого, кто ходил бы с чистым лицом.
Разбитые губы ноют даже во сне.
Я мою пол, я – дневальный. В каптерке еще с вечера пьют офицеры. Командир разведроты, лейтенант Елин, уже сильно пьян, его грузное лицо оплыло на плечи, осоловелые глаза ничего не выражают, только в зрачках горит ненависть.
Автомат стоит у него на коленях, Елин методично стреляет в потолок. У него такая привычка: когда он напивается, то садится в кресло и стреляет в потолок. Наверное, это после контузии; говорят, раньше Елин был веселым, улыбчивым мужиком. Потом под Самашками у него погибло полроты. Потом он сам подорвался на бэтээре. А потом и еще раз, кажется. Теперь Елин – самый бешеный офицер в полку. Он совсем не разговаривает, команды отдает только кулаками. Ему на все плевать: на солдатские жизни, на чеченские жизни, на свою жизнь. Пленных не берет, режет их сам, точно так же, как они режут наших солдат: прижимает ногой голову к земле – и ножом по горлу. Он хочет только одного – чтобы всегда была война и чтобы на этой войне было кого убивать. Весь потолок в каптерке в пробоинах, как дуршлаг, штукатурка дождем осыпается Елину на волосы, но ему на это плевать. Он методично стреляет вверх.
Рядом с ним сидит маленький армянин-танкист. Это командир танкового батальона майор Арзуманян, я видел его несколько раз. Он тоже слегка контужен. Водка его не берет, он на повышенных тонах рассказывает Елину про бой в Бамуте:
– Почему нам не дали додавить это оборзевшее село? А? Кто нас подставил? А? Мы их загнали уже в горы, один рывок оставался, один бросок – и вдруг отход! Почему? Почему? Нам до школы оставалось двести метров, заняли бы школу – и все, село наше! Кто купил эту войну, кто за нее платит? У меня тридцать двухсотых, понимаешь, тридцать! Три машины сгорели! Я сейчас за людьми еду, наберу новых молокососов, и опять их в бойню. Они же ни хрена не умеют, только подыхают пачками. Кто за это отвечать должен, а? Елин?
Елин мычит и стреляет в потолок.
Наливают по новой. Водка прохладно булькает в стаканы. Я чувствую ее запах, запах невероятной сивухи. Эту водку делают здесь же, в Моздоке, на Кирзаче – кирпичном заводе, и стоит она копейки. Каждый солдат знает несколько домов в поселке, где можно по дешевке купить ворованную с завода водку. За этой бутылкой бегал я.
Я мою пол перед открытой дверью каптерки и стараюсь не шуметь, чтобы меня не заметили. В армии самое главное – быть незаметным, тогда меньше бьют и меньше напрягают. А еще лучше вообще уйти, как Рыжий, – он уже несколько дней не появляется в казарме. Живет где-то в степи, как собака. В полк приходит только за жратвой. Пару раз я видел его ночью около столовой.
Меня все же замечают.
– Эй, боец, – зовет меня Арзуманян. – Поди-ка сюда.
Я подхожу.
– Чё вы, суки, дохнете, а? Чему вас в учебках учат, если вы только погибать умеете? Вот тебя чему учили? Тебя стрелять учили или нет? – спрашивает он меня.
Я молчу.
– Чё молчишь, баран!
– Да, – говорю я.
– Да… И сколько раз ты стрелял?
– Два.
– Два раза. Суки… Пойдешь ко мне в танкисты? Пошли, завтра полетишь со мной в Шали. Там из тебя сделают запеканку. И из меня тоже. А? Полетишь? Елин, отдай мне его.
Я стою перед ними, вспотевший, с закатанными мокрыми рукавами и тряпкой в руках, шмыгаю носом и молчу. Мне не хочется лететь с контуженым майором в Шали и становиться там запеканкой. Мне хочется остаться здесь, получать звездюли и быть живым.
Я боюсь, что Елин и вправду отдаст меня. И хотя я не его солдат, разбираться они не будут. Махнет рукой – и все, привет семье.
Елин тяжело смотрит на меня исподлобья. Он уже плохо соображает. Сейчас будет бить.
Танкист вдруг как-то сразу сникает. Пружина в нем расслаб ляется, он размякает в кресле.
– Иди на хрен отсюда, – машет он рукой. – Все равно в танк не влезешь, слишком длинный.
Я ухожу и, пока Елин не остановил меня, выбираюсь из казармы.
Сажусь на крыльце, закуриваю и смотрю на взлетку. Прокрасться бы к ним в кабину и улететь отсюда на хрен. Или еще лучше – перевестись в часть к летунам. Вот у кого лафа! В их казарме одни офицеры и два десятка солдат. Летчики их не бьют, все время подкармливают,