«В «Юнайтед Рокет» хорошие инженеры. У нас тоже хорошие инженеры. Самое время сейчас им всем объединиться и строить прямоточники. Все дело сейчас за инженерами, а уж мы свое дело сделаем. Мы готовы». Сережа представил себе эскадры исполинских звездных кораблей на старте, а потом в Пространстве, у самого светового барьера, на десятикратных, на двадцатикратных перегрузках, пожирающих рассеянную материю, тонны межзвездной пыли и газа… Огромные ускорения, мощные поля искусственной гравитации… Специальная теория относительности уже не годится, она встает на голову. Десятки лет проходят в звездолете, и только месяцы на Земле. И пускай нет теории, зато есть пи–кванты в суперускорителях, пи–кванты, ускоренные на возле–световых скоростях, пи–кванты, которые стареют в десять, в сто раз быстрее, чем им положено по классической теории. Обойти всю видимую Вселенную за десять–пятнадцать локальных лет и вернуться на Землю спустя год после старта… Преодолеть Пространство, разорвать цепи Времени, подарить своему поколению Чужие Миры, вот только скотина–врач запретил перегрузки на неопределенный срок, черт бы его подрал!..
— Вон он лежит,— сказал Панин.— Только он в депрессии.
— Он очень огорчен,— сказал Гургенидзе.
— Ему запретили тренироваться,— объяснил Панин.
Сережа поднял голову и увидел, что к ним подошла Таня Горбунова со второго курса факультета Дистанционного Управления.
— Ты правда в депрессии, Сережа? — спросила она.
— Да,— сказал Кондратьев. Он вспомнил, что Таня — Катина подруга, и ему стало совсем нехорошо.
— Садись с нами, Танечка,— сказал Малышев.
— Нет,— сказала Таня.— Мне надо с Сережей поговорить.
— А,— сказал Малышев. Гургенидзе закричал:
— Ребята, пойдем разнимать болельщиков!
Они поднялись и ушли, а Таня села рядом с Кондратьевым. Она была худенькая, с веселыми глазами, и было просто удивительно приятно смотреть на нее, хотя она и была Катиной подругой.
— Ты почему сердишься на Катю? — спросила она.
— Я не сержусь,— угрюмо сказал Кондратьев.
— Не ври,— сказала Таня.— Сердишься. Кондратьев помотал головой и стал смотреть в сторону.
— Значит, не любишь,— сказала Таня.
— Слушай, Танюшка,— сказал Кондратьев.— Ты любишь своего Малышева?
— Люблю.
— Ну вот. Вы поссорились, а я начинаю вас мирить.
— Значит, вы поссорились? — сказала Таня. Кондратьев промолчал.
— Понимаешь, Сергей, если мы с Мишкой поссоримся, то мы обязательно помиримся. Сами. А ты…
— А мы не помиримся,— сказал Кондратьев.
— Значит, вы все–таки поссорились.
— Мы не помиримся,— раздельно сказал Кондратьев и поглядел прямо в Танины веселые глаза.
— А Катя и не знает, что вы поссорились. Она ничего не понимает, и мне ее просто жалко.
— Ну а мне–то что делать, Таня? — сказал Кондратьев.— Ты–то хоть меня пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.
— Случилось однажды,— согласилась Таня.— Только я сразу ему сказала.
Ну вот видишь! — сказал Сережа обрадованно.— А он что? Таня пожала плечами.
— Не знаю,— сказала она.— Знаю только, что он не умер. Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:
— Тебе действительно запретили перегрузки?
— Запретили,— сказал Кондратьев, вставая.— Тебе хорошо, ты девушка, а вот как я скажу?
— Лучше сказать.
Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка Малышев что–то орал про безмозглых кретинов. Кондратьев сказал вдогонку:
— Танюшка… (Она остановилась и оглянулась.) Я не знаю, может быть, это все пройдет… У меня голова сейчас совсем не тем забита.
Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня улыбнулась и кивнула.
После всего, что случилось, есть Кондратьеву совсем не хотелось. Он нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин, Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Потом они принялись есть, и на несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за соседним столиком кто–то утверждает:
— Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости…
— И хорошо, что нет! Четкость — в политехнической энциклопедии…
— В энциклопедии? А ты возьми Строгова, «Дорога дорог». Читал?
— «Четкость, четкость»! — сказал какой–то бас.— Говоришь, сам не знаешь что…
Панин отложил вилку, поглядел на Малышева и сказал:
— А теперь расскажи про китовые внутренности.
До школы Малышев работал на китобойном комбинате.
— Погоди, погоди,— сказал Гургенидзе.
— Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоле–дао,— предложил Малышев.
— Перестаньте! — раздраженно сказал Кондратьев.
Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:
— Ну нельзя же так, Сергей. Ну возьми себя в руки. Гургенидзе встал и сказал:
— Так! Значит, пора выпить.
Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно сообщил:
— Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую Межзвездную!Кондратьев сразу поднял голову:
— Точно?
— Семнадцатого,— повторил Гургенидзе.— На «Молнии».
Фотонный корабль «Хиус–Молния» был первым в мире пилотируемым прямоточником. Его строили два года, и уже три года испытывали лучшие межпланетники.
«Вот оно, началось!» — подумал Кондратьев и спросил:
— Дистанция не известна?
— Фу Дат говорит, полтора световых месяца.
— Товарищи межпланетники! — сказал Малышев.— По этому поводу надо выпить.— Он торжественно разлил томатный сок по стаканам.— Поднимем,— сказал он.
— Не забудь посолить,— сказал Панин.
Все четверо чокнулись и выпили. «Началось, началось»,— думал Кондратьев.
— А я видел «Хиус–Молнию»,— сказал Малышев. — В прошлом году, когда стажировался на «Звездочке». Этакая громадина.
— Диаметр зеркала семьсот метров,— сказал Гургенидзе.— Не так уж много. Зато раствор собирателя — ого! — шесть километров. А длина от кромки до кромки почти восемь километров.
«Масса — тысяча шестнадцать тонн,— машинально вспомнил Сережа.— Средняя тяга — восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость — восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки — шесть «же»… Мало… Расчетный максимум захвата — пятнадцать вар… Мало, мало…»
— Штурманы,— мечтательно сказал Малышев.— А ведь это наш корабль. Мы же будем летать на таких.
— Оверсаном Земля — Плутон! — сказал Гургенидзе.
Кто–то в другом конце зала крикнул звонким тенором:
— Товарищи! Слыхали? Семнадцатого «Молния» уходит в Первую Межзвездную!
Зал зашумел. Из–за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.
— Асы пошли на пеленг,— сказал Малышев, провожая их глазами.
— Я человек простой, простодушный,— сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок.— И вот чего я все–таки не могу понять. Ну к чему нам эти звезды?
— Что значит — к чему? — удивился Гургенидзе.
— Ну Луна — это стартовая площадка и обсерватория. Венера — это актиниды. Марс — фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?
— То есть,— сказал Малышев,— тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?
— Урод,— сказал Гургенидзе.— Жертва мутаций.
— Вот послушайте,— сказал Панин.— Я давно уже думаю об этом. Вот мы — звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с