– Э… башня?
– Ура! – воскликнул я, и мы оба рассмеялись над моей неудачей в качестве комика.
– Скажи что-нибудь еще смешное, – попросила Бабочка. – На сей раз, честное слово, я пойму, и ты в моем фильме получишься смешным.
– Я больше ничего не знаю, – сказал я. – Можно посмотреть?
– Да, – шепотом ответила она, я протянул руку к экрану, и на этом видео закончилось.
Я открыл папку «Любимые вещи», чтобы взглянуть, нет ли там чего-нибудь про меня. Внутри лежали еще папки, и каждая была полна фотографий. Я терпеливо просматривал фотографии городов, которые не узнавал. Фотографии людей, которых видел первый раз. Старых и молодых, азиатов, европейцев, чернокожих, индейцев. Горы, часы, дороги, сады, растения, дома, растения, дома, цветы, дома, башни. Витражи. Окна в георгианском стиле, в наполеоновском стиле, витрины, двери (большие, маленькие, двойные, кованые), ворота, снова люди, церкви, статуи, окна, столбы, двери, романские арки, двери, сады, часы, готические арки, окна.
Мне нравилось бездумно рассматривать фотографии, которые не имели для меня никакого значения. Я прокручивал снимки так быстро, как только позволял компьютер, бездумно щелкая по стрелочке вправо, пока ноги не онемели, как во время долгой поездки в машине. Я встал, выпил стакан воды, сходил в туалет, потом вернулся и продолжил методично листать фотографии. Иногда на снимках попадался я. Кое-где я разговаривал с людьми – некоторые из них были знакомы, большинство нет – на каких-то вечеринках. Я не запоминаю лица, у меня с этим плохо. Даже в отношении тех, кого хорошо знаю. Например, мы с Томоми Ишикава никогда не встречались в определенном месте и в определенное время. Иногда мы виделись раз или два в неделю, иногда раз в месяц или даже реже. Но, если я не знал, куда смотреть, я ее не узнавал. Иногда, проверки ради, она просто проходила мимо на улице или усаживалась за соседний столик и ждала, когда же я поздороваюсь. В большинстве случаев, впрочем, Бабочка первая улыбалась и махала, так что я понимал, что это она. Я был ей благодарен.
И тут я кое о чем вспомнил. Я полез в сумку, которую всегда ношу с собой, и достал записную книжку, затем зашарил вокруг в поисках ручки, но не нашел ничего, кроме авторучки Томоми Ишикава. Я быстро черкнул ею по бумаге, чтобы проверить, пишет ли она. Синие чернила смотрелись странно: обычно я пишу черными.
«– Эй, почему ты меня никогда не узнаешь? – спросила Томоми Ишикава. – Не знаю, может, мне обидеться?
– Не принимай на свой счет, – сказал я. – Я никого не узнаю.
– Наверное, для тебя все японцы выглядят одинаково, потому что у нас нет такого количества отличительных черточек, как у вас, англичан.
Я с наигранным смущением заерзал и попытался разглядеть в стекле свое изображение, чтобы понять, о каких черточках речь.
– Я вообще плохо запоминаю лица, – признался я. – Однажды я прошел на улице мимо собственной матери, и она поздоровалась. Я улыбнулся и пошел дальше, потому что не понял, кто она такая.
– Правда?… – у Бабочки загорелись глаза.
– Правда. Я сотни раз попадал в неловкое положение, когда не узнавал хорошо знакомых людей. Родные, приятели, знаменитости, подружки… о-о, жди проблем, если не узнаешь свою подружку.
– Ну ты псих, – она расхохоталась. – Ничего себе. Ты всегда таким был или когда-то стукнулся головой?
– Я такой, сколько себя помню, – ответил я. – Все дело в контексте. Если люди ведут себя так, как будто они меня знают, и находятся в том месте, где я ожидаю их увидеть, то никаких проблем. Но вне контекста начинаются сложности. И много обид.
– О боже. Ты уверен, что не сочиняешь себе странностей, чтобы отличаться от других?
– Да. Это называется прозопагнозия.
– Ого, наверное, ты не врешь, раз эта штука называется по-гречески.
– Да, кажется, по-гречески.
– Совершенно точно. «Прозопон» означает «лицо», «агнозия» – «незнание», – объяснила Бабочка. И добавила: – Подожди, подожди, то есть, если бы у тебя была девушка, ты мог бы развлекаться, думая, что спишь с другими женщинами, притом не опасаясь проблем, и в то же время пользоваться всеми выгодами стабильных отношений.
Я рассмеялся.
– Да, похоже на то.
– О господи, и наоборот тоже. Ты можешь пользоваться этой прозо… как ее, чтобы спать с другими женщинами, под тем предлогом, что ты принял их за свою подружку. По-моему, тебе надо донжуанствовать по-крупному.
– Ну-у-у… – неуверенно протянул я.
– Иначе это просто пустая трата времени, – настаивала Томоми Ишикава. – И потом, у тебя нет девушки, так что никто не пострадает. Короче, за год ты должен переспать с тридцатью женщинами. Понятно?
– Тридцать – как-то многовато, но я попробую.
– Не так уж и много. Ты только подумай: в году пятьдесят две недели, а значит, если спать с одной женщиной в неделю, останется еще двадцать две недели свободных, если ты вдруг не найдешь никого подходящего.
– Я вообще не обязан ничего делать, Бабочка. Я буду спать только с теми, с кем захочу. И вообще, с чего мне представлять, что каждая из этих тридцати женщин – моя подружка, если у меня ее в принципе нет?
– Да брось, Бен Констэбл. Хотя бы попытайся.
– Да, но только если по большой любви. И боюсь, будет очень грустно. Каждую неделю страдать от разбитого сердца…
– Погоди, погоди… потом ты напишешь эпическую поэму, в которой детально изложишь свои грустные свидания и объяснишь, что ты на самом деле жертва любви (и прозопагнозии), а я заболею туберкулезом, и мы уедем жить в Италию.
– Ладно, ты меня убедила.
– Что, ты согласен? Правда? Я так и знала. Можно я расскажу друзьям?»
Я листал страницы записной книжки в поисках той, которую Бабочка сплошь исписала словом «прозопагнозия», не сказав мне, когда я отлучился в туалет, или в бар, или еще куда-то. Это слово стояло на строчках, между строчек, на полях и вниз головой.
Глава 2½
Сочинения Томоми Ишикава
Я посмотрел на папки «Мой мозг», «Мои мертвые», «Всякая ерунда» и «Вещи, которые я люблю». Опять-таки я устоял перед соблазном и выбрал «Мой Париж». Там лежали около пятидесяти файлов. Я взглянул на тот, что назывался «Время для всего».
Вокзал Сен-Лазар заслуживает множество похвал. Это один из самых людных вокзалов в Европе – в час пик поезда отправляются и прибывают каждые тридцать секунд. По количеству обслуживаемых пассажиров – сто миллионов в год – он второй в стране. Сен-Лазар – старейший вокзал в Париже, хотя и не во всей Франции.
Открытый в 1837 году, он был выстроен в качестве первой станции дороги, идущей до близлежащего городка Сен-Жермен-ан-Ле, его нынешнее здание спроектировал Жюст Лиш, и завершилось строительство в 1889 году, к Всемирной выставке.
В течение некоторого времени Клод Моне был неофициальным художником вокзала, проживающим по месту службы. Его приводили в