Здесь Зонтаг высказывает опасения, что искусство «и, по аналогии, наш собственный опыт» не являются окончательно реальными, а также пишет о том, что искусству, как и нам самим, требуется посторонняя помощь для того, чтобы стать реальными. «Сейчас важно вернуться в чувства. Мы должны научиться больше видеть, больше слышать, больше чувствовать». Словно говоря об онемевшем теле, стремящемся встряхнуться и получить заряд стимуляции, Зонтаг высказывает предположение о том, что искусство может оказаться именно такой встряской. Однако что это за искусство, если в нем нет «содержания»? Что в этом случае предполагается видеть, слышать или чувствовать? Возможно, пишет она, только его форму, хотя не без грусти добавляет, что различия между формой и содержанием являются, «в конечном счете иллюзией».
ЗОНТАГ ПОСВЯТИЛА НАСТОЛЬКО ОГРОМНУЮ ЧАСТЬ СВОЕЙ ЖИЗНИ «ИНТЕРПРЕТАЦИИ», ЧТО КРАЙНЕ СЛОЖНО ТОЧНО УТВЕРЖДАТЬ, НАСКОЛЬКО ОНА ВЕРИЛА В ТО, ЧТО ГОВОРИЛА.
Действительно ли мир – это сцена, а жизнь – сон? Неужели не существует связи между формой и содержанием, умом и телом, человеком и его фотографией, болезнью и ее метафорой?
Зонтаг имела склонность к риторически броской эквилибристике и из-за этого делала заявления, которые могли бы опошлить важнейшие вопросы о «нереальности и отдаленности реального»[23]. Однако напряжение, возникающее на стыке этих диаметрально противоположных понятий, дало ей тему, о которой она писала всю свою жизнь. Представление о том, что «кэмп перекрывает содержание», было идеей, которую она одновременно поддерживала и отрицала[24]. «Меня привлекает кэмп, – писала она, – но точно так же и отталкивает». На протяжении четырех десятилетий после выхода в свет романа «Благодетель» и эссе «Против интерпретации» она разрывалась между двумя противоположными точками зрения. Она постоянно колебалась между миром снов и тем, что она могла назвать реальностью (заметим, что ее мнения по разным вопросам были самыми разными).
ОДНОЙ ИЗ ОСОБЕННОСТЕЙ ТВОРЧЕСТВА ЗОНТАГ БЫЛО ТО, ЧТО ВСЕ, ЧТО МОГЛИ О НЕЙ СКАЗАТЬ ДРУГИЕ, ЛУЧШЕ И БЫСТРЕЕ ВСЕХ ГОВОРИЛА ОНА САМА.
Читая ее дневники, понимаешь, что она очень точно понимала саму себя и свой характер, которые создавали стержень ее хаотической жизни (впрочем, с возрастом Сьюзен потеряла чувство самосознания). «Такое ощущение, что ее голова отделена от тела», – писал о ней друг в 1960-х годах, на что Зонтаг отвечала: «Такова история моей жизни»[25]. Она решила изменить себя и стать лучше: «Меня интересуют только те люди, вовлеченные в проект самопреобразования»[26].
Это давалось ей непросто, но она не жалела сил на то, чтобы покинуть мир грез и снов. Она исключала из своей жизни все, что затуманивало ее восприятие реальности. Если ей начинали мешать метафоры и другие средства языка, она, как Платон, изгнавший поэтов из своей утопии, вырезала их на корню. В своих книгах, написанных в более зрелом возрасте: «О фотографии», «Болезнь как метафора», «СПИД и его метафоры» и «Смотрим на чужие страдания», – она все дальше и дальше отходила от ранних работ, написанных с позиций мировоззрения кэмп. Она уже не настаивала на том, что сон является единственно реальным, а задавалась вопросом о том, как воспринимать самые мрачные проявления реальности – болезни, войны и смерти.
Ее стремление к реальности доходило до опасных крайностей. Когда в 1990-х, желая «больше видеть, больше слышать, больше чувствовать», она приехала в блокадный Сараево, то очень удивилась тому, что другие писатели не пожелали отправиться в путешествие, которое, по ее словам, было «немного похоже на посещение варшавского гетто в конце 1942-го»[27]. Сараевским боснийцам было приятно, что она уделила им свое внимание, но при этом они не могли понять, почему посторонние люди хотят разделить их страдания. «Зачем она это сделала? – задавался вопросом один актер спустя двадцать лет после этих событий во время другой трагической ситуации. – Ну как я сейчас поеду в Сирию? Что должно быть в моей душе для того, чтобы приехать в Сирию и разделить их боль?»[28]
Но Зонтаг уже не заставляла себя смотреть реальности в лицо. Она не просто обличала расизм, ужасы которого она осознала, глядя на фотографии заключенных нацистских концентрационных лагерей. Она приехала в Сараево для того, чтобы доказать, что искусство стоит того, чтобы за него умереть. Вера в искусство помогла ей пережить трудное детство, книги, кино и музыка дали ей представление о существовании более насыщенной и богатой жизни. Именно благодаря преданности искусству и вере в его значимость Зонтаг стала известна как женщина, которая словно плотина в одиночку сдерживает беспощадный поток эстетического и морального загрязнения.
Точно так же, как и все остальные метафоры, приведенная выше не является идеальной. Многие из тех, кто лично знакомился с Зонтаг, были разочарованы из-за того, что миф о ней был так сильно не похож на то, какой она была в реальности. Разочарование в Зонтаг является одним из лейтмотивов не только большинства написанных о ней воспоминаний, но и встречается в ее личных записях. Однако миф о Зонтаг (возможно, самое «долгоиграющее» ее достижение) вдохновлял людей во всем мире, считавших, что принципы, которые она так страстно отстаивала, помогали жизни оторваться от самых скучных и горьких ее реалий. К тому времени, когда она появилась в Сараево, выражение Je rêve donc je suis не было броской декадентской фразой. Скорее это было признание того, что правда образов и символов – правда снов – это правда искусства. Искусство невозможно отделить от жизни – оно есть ее высшее проявление. Эта метафора точно так же, как и факт участия ее матери в драматизации геноцида армян, помогала увидеть реальность тем, кому было непросто это сделать.
К концу своей жизни Зонтаг привезла метафоры в Сараево. Она привезла образ Сьюзен Зонтаг, ставший символом искусства и цивилизации. Она привезла героев Сэмюэля Беккета, которые, как и боснийцы, ждали спасения, которое никак не появлялось. Жителям блокадного города были нужны не только еда, отопление и поддержка с воздуха, но и то, что давала им Сьюзен Зонтаг. Многие иностранцы сочли постановку спектакля в зоне военных действий необдуманным и излишним шагом. На это обвинение одна из боснийских подруг Сьюзен (одна из многих, кто любил ее в этом городе) ответила утверждением, что Зонтаг помнят в Сараево именно потому, что ее вклад в жизнь города был таким сложно определимым и косвенным. «В человеческих чувствах нет четких правил. Нам это было нужно, – говорила она по поводу постановки Зонтаг «В ожидании Годо». – Это