– То есть Вы догадываетесь относительно заказчика?

– Да Бог мой! Об этом не догадывается только слепой и глухой. Во всяком случае в Петрограде. Но за Керенским власть. За ним армия.

– Вся ли?

– Юго-Западный фронт уж точно. С Ренненкампфом тоже идут переговоры. Ещё немного, и он сможет объединить рассыпающееся полотно Империи.

– Вы, я вижу, оптимист. Безудержный оптимист.

– Вы так не думаете?

– Я думаю, что в человеке всё должно быть прекрасно: погоны, кокарда, исподнее. Иначе это не человек, а млекопитающее, – хохотнув, произнёс наш герой и отхлебнул брюта.

– Что?

– Друг мой, Александр Фёдорович не обладает никакой реальной властью. Он мыльный пузырь. Кто за ним стоит? Часть крупных промышленников и купцов, часть военной аристократии и радикально настроенные маргиналы, анархисты там или эсеры. Его группа поддержки – противоестественна и возможна только в моменте. Потому что их интересы взаимно исключают друг друга. Но если купцы да промышленники ещё смогут как-то поладить с офицерами, то с маргиналами им точно не по пути. Очень скоро все эти эсеры и анархисты, вкупе с прочей шушерой бесноватой, начнут кристаллизироваться вокруг тех, кто пообещает им разрушить мир до основанья и уже завтра на его обломках построить Светлое будущее. Керенский уже мечется, пытаясь собрать воедино расползающееся лоскутное одеяло своих временных союзников. Я бы даже сказал – попутчиков.

– Но останется армия, – чуть нахмурившись, возразил Гучков.

– Часть армии. Не забывайте – заказчик слишком очевиден, поэтому войска, что были верны Императору, воспринимают Александра Фёдоровича крайне негативно. Ренненкампф не пойдёт на союз с ним. А значит – и Северный фронт. Юго-западный фронт также неоднороден. Там как Ноев ковчег: всякой твари по паре. По сути – просто неоднородная мешанина из разнообразных оппозиционно настроенных офицеров и генералов. Оппозиционно настроенных против Николая. Его смерть была большой ошибкой. Нужно было его как-то свергать и держать на даче как пугало. Но наши заговорщики поступили так, как смогли в силу своих куцых умственных способностей.

– Вы слишком мрачно настроены, – покачал головой Гучков.

– Отнюдь не мрачно, отнюдь. Просто реалистично. Помяните моё слово: через месяц-другой красные и анархисты попытаются устроить переворот. И за Александра Фёдоровича никто не заступится. В нём обманутся и разочаруются. Он всем чужой. Кому-то был, кому-то стал, кому-то только станет.

– Красные с анархистами?

– А разве не они оказались главной действующей силой этого бунта? Промышленники и купцы давали деньги. Армия не вмешивалась, будучи вне политики. Что стало важной поддержкой и надёжным тылом для заговорщиков… и они всё сделали сами. Те люди, что сейчас всплыли во Временном правительстве, – просто пена. Что Вы так на меня смотрите? Или Вы бегали и взрывали чиновников? Вы годами промывали мозги рабочим и крестьянам идеалистичными бреднями? Вы, наконец, полезли взрывать Царя? Нет. И все эти люди, что годами работали на переворот, не удовлетворены. Они хотят большего. Их интересы, их мечты и чаяния проигнорированы. А значит – что? Думаете, они просто так разойдутся по домам? Смешно. Наивно и смешно. Хуже того: Керенский не может дать им того, что они желают. Просто потому, что тогда против него повернутся армия и промышленники с купцами. Сейчас он в позиции обычного лавочника, который торгуется за лоток с несуществующими пирожками.

– Пока он успешно торгуется.

– Ключевое слово – «пока». И я, друг мой, делать ставку на политический труп не хочу. Николай, положив руку на сердце, был полным ничтожеством. Но за ним была власть. У него были преданные ему войска и чиновники. Народ, который видел в нём что-то, выдуманное самим же народом, но это что-то было светлым. Ведь далеко не все оказались в восторге от гибели Царя. А убийство его дочерей так и вообще посчитали редкой низостью. Взрывая юных дев, славы да доблести не стяжают. За Керенским нет ничего, кроме шаткого табурета, на котором он пытается устоять, и сомнительной славы. Ставить на него – плохая затея.

– Хорошо, допустим, – произнёс Гучков, прожевав очередной кусочек мяса. – Но на кого тогда ставить?

Максим глянул Александру Ивановичу в глаза, мягко улыбнулся и перевёл взгляд на сцену, где Натали продолжала петь, радуя публику песнями из будущего. Очередная композиция закончилась. Зрители захлопали. Натали стала кланяться, благосклонно принимая эти овации. Потом сошла со сцены и отправилась подкрепиться, приняв приглашение одного из столиков. Оркестр же продолжал играть что-то совершенно незнакомое Гучкову. Меншиков продолжал задумчиво смотреть на пустую сцену. В этом был какой-то особый символизм.

– Максим Иванович, – не выдержал этой затянувшейся паузы Гучков. – Так на кого, по-Вашему, ставить?

– Певица ушла, и сцена опустела. Да. Полагаете, что гардеробщик сможет её заменить?

– Это слишком общие слова. Вы предлагаете ждать?

– Мда… – покачал головой Максим. – Вы знаете, Александр Иванович, иногда я завидую рабам. Они всё знают заранее. У них твёрдые убеждения. Когда вставать. Куда идти. На кого ставить. В жизни нет ничего предопределённого. Разве что глупость, страх, низость, слабость. Этого добра так много, что можно определённо быть уверенным в том, что оно тебя окружает.

– Я Вас не понимаю, – хмуро произнёс Гучков.

– Как ясно солнце всходит снова, – нараспев начал проговаривать Меншиков фрагмент из песни «Князь» Пламенева, – так же извечна наша Русь. Князь, умирая, молвил слово: «Вернусь. Я вернусь…» И много лет с тех пор минуло. Кровь на Руси мешает грязь. Ждут воплощения Святого Духа. Кто ж князь? Кто же князь? Падали замертво их тела! Есть слово «Родина»! И честь одна! «Я умер, но я вернусь!»… – Меншиков выдержал большую паузу, а потом с вызовом спросил: – Антропология с тех пор одна: «Осталась и правит мразь! Ну где ты, Великий князь?!»

– Что это? Снова стихи… – покачал Александр Иванович головой. – Вы иногда просто невыносимы. – Николай II мёртв. Вы служите призракам.

– Ошибаетесь, Александр Иванович. Ошибаетесь, дружище. Я служу только себе.

– Себе? – неподдельно удивился Гучков. – Но это – безумие!

– «Самоубийца!» – слышу за спиной. Но знаете, на том, на этом свете ли, я не вступаю в безнадёжный бой. Там выход был, вы просто не заметили, – продекламировал Максим четверостишье песни Альвара «Безнадёжный бой». – Стратег? Ну да, возможно, я такой. Один клинок на сотню небожителей. Я не вступаю в безнадёжный бой. Я собираюсь выйти победителем.

– И как понимать? – напрягся Гучков, в чьей голове этот разговор стал складываться в очень неожиданную для него мозаику. А на лице его выступила лёгкая испарина, собравшаяся в капельки пота.

– Понимайте, как знаете, – улыбнулся Максим как можно более беззаботным образом. – Главное, не болтайте попусту и будьте осторожны. Керенский – политический труп. Петроград его усилиями довольно скоро окунётся в кровавую трясину. Прольётся кровь. Вероятно, много крови. И армия не придёт ему на помощь. Он сам её испугается. Будьте осторожны и помните: Империя жива до тех пор, пока жив хотя бы один её солдат.

– Это всё иллюзии… – покачал головой Гучков… – просто иллюзии… Ваше положение ещё призрачнее, чем позиции Керенского.

– Александр Иванович, Вы бы знали, сколько людей сами себе выдумывают иллюзий и живут, почитая их за реальность, – усмехнулся Меншиков. Встал.