Она моет и вытирает чашку с отбитым краем, керамическую миску и старую серебряную ложечку, которой пользовалась с тех пор, как поселилась в этом чужом доме; ощущает вес каждого предмета, аккуратно убирая их обратно в шкаф. Собирать ей нечего и незачем, хватит той одежды, что уже на ней, и льняного жакета, который она накинула восемнадцать ночей назад, выскакивая из дома. Медленно вдевая руки в поношенные рукава, она пытается вспомнить, зачем вообще тогда его надела. Может, на кухне было холодно? И где она его взяла – сняла с захламленной вешалки у двери, после чего тихонько сбежала в поле, стараясь никого не разбудить? Так было дело? Теперь уж не вспомнить. Она вновь начинает прокручивать в голове события той ночи и наступившего следом утра, с дотошностью следователя изучая каждый свой шаг и поступок. Нет, хватит!
Повезло, что в кармане жакета оказались ключи от машины и банковская карта. Впрочем, назвать себя везучей язык не поворачивается. И ни у кого не повернется. Однако эти припрятанные мелочи позволят ей теперь уехать из города, а больше ей ничего и не надо. Дело не в желании сменить обстановку, нет. Сегодня утром она внезапно осознала, что ее время здесь подошло к концу. Ладно, выдыхает она, словно уступая незримому собеседнику победу в долгом и мучительном споре. За окном дома, который ей не принадлежит, распустился оранжевый и красный лилейник. Она опирается руками на край кухонной раковины; из подвала доносится протяжный, резкий писк закончившего работу сушильного автомата. Меньше часа назад она заполнила его барабан влажным постельным бельем. Фарфор приятно холодит ладони. Дом оглушительно безмолвен и пуст. В груди снова начинает медленно ворочаться и скрестись давняя боль. Лилейник трепещет на утреннем ветру.
Она не плакала. Ни в тот день, ни на похоронах, ни потом. Слова не идут в голову, поэтому она почти все время молчит, лишь кивает или мотает головой при необходимости да отмахивается от заботы и любопытства окружающих, словно от назойливой мошкары. Пожарные и полицейские скорее отвечали на вопросы, чем задавали их: старая плита, утечка газа, который всю ночь заполнял первый этаж дома, потом искра – от выключателя или от зажигалки, – взрыв, мгновенный и всепоглощающий пожар. Никто не спросил, что она делала на улице в пять сорок пять утра. Однако полицейский все же поинтересовался, не было ли у Люка повода причинить вред ее семье, и тогда она молча встала и вышла из церкви, в которой расположился импровизированный оперативный штаб. В этой церкви – практически через дорогу от дома – должна была выходить замуж ее дочь Лолли. Ничего не подозревающие гости начали собираться в районе часа дня, но вместо праздника обнаружили множество репортеров, полицейских и пожарных машин, «Скорых». Она помнит, как вышла из церкви навстречу подруге – Лиз ждала ее в машине. Все голоса моментально утихли, толпа разошлась, уступая дорогу. Она услышала свое имя – кто-то позвал ее, тихо и робко, – но она даже не обернулась. Дойдя до конца парковки, она явственно ощутила себя неприкасаемой. Не потому, что люди боялись ее или презирали; непристойна была сама ее утрата. Абсолютное, безутешное горе – не выжил никто – заставляло умолкнуть даже тех, кто ежедневно сталкивался с людской болью. Открывая дверь машины, она чувствовала на себе взгляды. Краем глаза она заметила, что к ней идет какая-то женщина… Мать Люка, Лидия – фигуристая, в яркой блузке, с растрепанным пучком каштановых волос. Они уже встречались сегодня, но, хотя Джун и тянуло к Лидии, найти в себе силы на разговор она не смогла. «Поехали», – выдавила она подруге, которая сидела за рулем такая же оглушенная и зачарованная, как все остальные.
Полиция больше не допрашивала ее о случившемся ночью и утром, друзья прекратили задавать одни и те же безопасные вопросы – как она держится, нельзя ли ей чем-то помочь? – когда она перестала на них отвечать. Натянутая улыбка и пустой взгляд отваживали даже самых настойчивых и любопытных. Особенно настырной оказалась ведущая утренних новостей. «Наши зрители хотят знать, как вы выживаете», – сказала ей тетка с гладким, словно яйцо, личиком (хотя по телику она мелькала начиная с 70-х). «А никто не выжил, – ответила Джун и коротко попросила: – Перестаньте». Ведущая повиновалась. В конце концов вопросы были исчерпаны, все собравшиеся на свадьбу гости разъехались, и пятидесятидвухлетняя Джун впервые в жизни осталась одна. Первую неделю, да и потом тоже, она отказывалась плакать и разваливаться на части – и вообще каким-либо образом запускать в себе процесс возвращения к новому, совершенно теперь пустому миру (или, как написал в записке анонимный даритель одного из сотен похоронных венков и букетов, «начинать жизнь заново»).
Джун застегивает жакет на пуговицы и запирает ставни и двери маленького коттеджа, в котором ей любезно разрешила пожить одна художница. «Живи, сколько понадобится, – сказала ей Максин по телефону, – и будь как дома». Когда все случилось, Максин была в Миннеаполисе. Как она узнала о случившемся? И как поняла, в чем сейчас нуждается Джун? Загадка. Есть такие люди, решила она, которые волшебным образом появляются в твоей жизни в самые страшные моменты и точно знают, что делать, какие пустые места заполнять. Домик Максин находился на другом конце Уэллса, того же городка в округе Личфилд, штат Коннектикут, где был дом у Джун. Девятнадцать лет подряд она приезжала в Уэллс на выходные, а последние три года жила здесь постоянно. Пыльный коттедж художницы располагался достаточно далеко от того места, где раньше стоял дом Джун, и отчасти благодаря этому она смогла пережить последние три недели. Постыдное осознание выносимости бытия посещало ее ежеминутно. «Как я здесь оказалась? Почему?» Этими вопросами она позволяет себе задаваться, но все остальные отметает без лишних раздумий. Проще задавать себе вопросы, на которые не знаешь ответа.
Джун отказалась ложиться в городскую больницу или принимать транквилизаторы и «стабилизаторы настроения», которые ей настоятельно советовали друзья. Потому что нечего стабилизировать. И незачем. Последние три недели она спала до полудня, а потом весь день перемещалась от кровати до стула, от кухонного стола до дивана – и, наконец, ложилась обратно в кровать. Она занимала пространство и ждала, когда закончится минута, а на смену ей придет другая, и в этом ожидании проходили ее дни.
Джун выключает свет на кухне, запирает дверь и кладет ключ под горшок с геранью, опасно замерший на краю ступеньки. Неторопливо идет от дома к машине, сознавая, что эти шаги – вероятно, последние из отпущенных ей в этом месте. Прислушивается к пению