Центральная ячейка в полном составе собралась у Федора Евдокимова, пришел на заседание и Елисей Романов.
Предложений поступило несколько:
— Испортить компрессора!
— Вывести из строя запасные баллоны сжатого воздуха!
Каждому понятно — осуществление любого из этих предложений сделало бы невозможным пользование пневмомашинами, результат — остановка основного производства. Да, любое из предложений годилось, но… Костя Ковалев сказал:
— Вчера в котельном появилось несколько новых людей. Разве не подозрительно? Сразу — и все новые. А сегодня в пневмоотделении дежурил жандарм. Наверное, поставили его не только на сегодня.
— Видимо, — сказал Романов, — придется еще и еще обдумать дело в подробностях. Беляки зевать не будут, прикроют все важные узлы, остается открытым одно — буксы. Если пользоваться песком и особенно металлическими опилками — задираются втулки прочно, требуется капитальный ремонт.
— А если проверка?
— Нужно делать в самый последний момент.
— Так-то оно так, но…
— Чего — «но»? Другого я просто не вижу, — сказал Романов. — И еще. Комитет решил: сейчас нужно усилить помощь семьям красногвардейцев и пленным, которых гонят через Ростов. Это важно не только для семей или товарищей пленных. Это важно политически — как яркое свидетельство рабочей солидарности. И последнее — нужно учиться военному делу.
Несколько дней спустя в Кленовой балке, за Олимпиадовкой, собралась боевая дружина мастерских.
В канавах еще лежал снег, трава зеленела кулигами на высохших местах. Но весной пахло уже крепко.
Перед боевиками выступил Васильев:
— Весна, товарищи, несет нам освобождение. И мы должны помочь Красной Армии. Но для этого нужно учиться воевать, наособицу тем, кто не был в армии, не знает обращения с оружием. Помните — вы не одни. Городская боевая подпольная дружина — единый кулак, который обрушит всю свою мощь в спину белому фронту.
После ухода Васильева бывший фронтовик Александр Кононов начал объяснять новичкам устройство винтовки…
Борьба Мурлычева в застенках белой контрразведки подошла к концу. 11 марта военно-полевой суд вынес ему приговор.
Итак, конец. Теперь ему осталось совсем немного жизни.
Егор знал об этом и раньше, но как-то не верилось, что все наступит так быстро. Суд, вернее, комедия суда состоялась. Вечером, самое позднее завтра утром, приговор доставят в тюрьму и… конец. Отсюда, из камеры № 13, дорога только одна…
Егор еще и еще раз мысленно проверял каждое свое слово, каждый свой поступок здесь, в лапах врага, и думал: «Правильно? Так я сделал? Так и надо?..»
Тело болело. К нему, как нарочно, снова вернулась способность чувствовать боль, способность, казалось, совсем утраченная. Егор осторожно присел на нары, медленно откинулся назад, прислонился горящей спиной к холодной стене.
«Как хорошо, что я сейчас один, — подумал он и ужаснулся, — хорошо!.. Разве так можно!.. Тех, кто здесь был передо мной, уже нет в живых… Одному просто легче… Легче, что не надо скрывать страдания. И можно спокойно думать…»
Егор вспомнил суд. Свидетели обвинения говорили коротко. Удивился Егор, что неплохо о нем отозвался бывший хозяин. «Вежливый молодой человек», — так сказал Жорж Лели. Остальные ничего хорошего не сказали, выискивали отрицательное. Отец просил у суда снисхождения. А есаул граф Канкрин, председатель военно-полевого суда, орал на подсудимого:
— Ты состоял председателем временного рабочего правления завода Лели! Ты национализировал… (Выдумали, сволочи, словечко!) Национализировал его!
Ты тайком пробрался в Ростов как большевистский агент, продавшись большевикам в Курске!
Ты заимел типографскую машинку для печатания прокламаций и воззваний большевиков.
Ты хранил расписки в получении денег членами большевистской партии и подложные паспорта.
Ты имел письменное распоряжение выяснить количество штабов, учреждений и войск в городе, возможность достать оружие для большевистских организаций…
Подъесаул Евфанов, удовлетворенно закрыв глаза, сочувственно кивал головой в такт выкрикам председателя, сотник Черняк барабанил пальцами по столу. Закончив поток своих выкриков, Канкрин брезгливо сморщился и, не глядя в сторону подсудимого, просипел:
— Увести мерзавца!
Так закончился суд. Егор надеялся, что суд будет открытым, готовился сказать последнее слово. Ему так хотелось сказать все, что скопилось в сердце, но не наедине с этими палачами.
— Да, я был председателем временного рабочего правления завода. Мы стали хозяевами того, что по закону труда — самому справедливому закону, — принадлежало нам, ведь и завод, и его машины, и миллионы прибылей — все рождено нашими руками, нашим потом и кровью…
Да, Жорж Лели не хотел сдаваться без боя. И вы пришли ему на помощь, вы — наемные убийцы и грабители. Мог ли я терпеть вас? Конечно, нет! И я вступил в борьбу с вами — по велению сердца, по призыву единственно народной, единственно справедливой Российской Коммунистической партии.
Да, я ездил в Курск. Но не для того, чтобы продаться большевикам, как изволил выразиться граф. Нет, я отдал себя делу Ленина много лет назад. И этой службой очень горжусь!
Да, это я печатал и распространял большевистские листовки. Помните, одна из них начиналась так: «Рабочие Ростова и Нахичевани! Держите порох сухим и готовьтесь к новым жестоким боям!». Они скоро наступят, эти бои. И я горжусь, что моя работа принесет рабочим пользу в ту минуту, когда они снова возьмутся за оружие. Вам не будет пощады!.. Не будет!..
Егор говорил и говорил. Перед ним, как живые, стояли лица товарищей. Он вспоминал каждое их слово, каждое дело. Многое из того, что было сделано ими, сейчас он брал на себя, он — руководитель ростовских подпольщиков.
А подполье боролось. До Егора долетали только отголоски происходящего на воле. Но своим мужеством, своей волей он продолжал быть в рядах борцов, ни на минуту не забывая о своем партийном долге.
И все же, кто услышит сказанное? Кто узнает, как умрет Егор Мурлычев? Несколько дней назад, когда он был еще в «карантинной» камере № 74, приходил священник.
— Покайся, сын мой! Да и простит тебе господь наш прегрешения твои!..
Каяться Егор отказался, но книгу — духовную, про угодников — взял, к удивлению священника. Там, на полях, и записал он бисерным почерком: «Товарищи, я, по-видимому, не выдержу всех пыток. Прошу вас — боритесь за дело большевизма, за дело Ленина. Егор Мурлычев».
Книгу забрал библиотекарь тюрьмы Чеботарев, человек, связанный с большевистским подпольем. Он сохранит, конечно, книгу.
Егор повернулся к окну — четким светлым прямоугольником вырисовывалось оно под потолком, подумал: «Еще далеко до вечера…»
Со стены за ворот посыпалась побелка. Егор поднял глаза. Стена! На ней столько людей оставили память о себе! Пусть стена поведает товарищам и о его последнем дне.
Егор стал на нарах на колени и ногтями, раздирая пальцы в кровь, стал царапать. Медленно, слово за словом рождался этот последний привет друзьям: «Товарищи… я погибаю… за дело… революции… начатое мною… продолжайте… Егор Мурлычев».
Как все-таки долго тянется день, последний день! Егор в полузабытьи лежит на нарах, и ему чудится, что снова плывет