Екатерине Иоанновне в Петербург, разумеется, ничего сообщать не стали. Зачем зря волновать её высочество? Да и потом, вплоть до прибытия зловещего письма, у всех нас жила надежда, что произошло какое-то недоразумение и Михаил Георгиевич в самом скором времени вернётся в Эрмитаж здоровым и невредимым.
Нужно ли говорить, что ночью я почти не сомкнул глаз? Мне мерещились картины одна страшнее другой. То представлялось, что его высочество провалился в какую-нибудь неприметную, заросшую травой расселину, и я заполночь, уже в который раз, гнал слуг с факелами осматривать парк, выдумав, будто Ксения Георгиевна, гуляя, обронила алмазную серёжку. Потом, уже вернувшись к себе, я вдруг представил, что Михаил Георгиевич стал жертвой какого-нибудь похотливого чудовища, охотящегося на маленьких мальчиков, и у меня от ужаса застучали зубы, так что пришлось выпить валериановых капель. Но вернее всего, конечно, выглядело предположение, что великий князь похищен сообщниками фальшивого бородача по прозвищу Меченый. Пока мы сражались с одними бандитами за Ксению Георгиевну, другие увезли беззащитного Михаила Георгиевича – тем более, что неподалёку от роковой лужайки обнаружились следы от колёс ещё одной кареты, и, судя по всему, свежие.
Но и эта мысль, при всей своей кошмарности менее чудовищная, чем предыдущие, была мне мучительна. Как-то сейчас его высочеству среди чужих, злых людей? Ему, маленькому Мике, нежному, балованному мальчику, который вырос в убеждении, что все вокруг его любят, что все – его друзья? Он ведь даже не знает, что такое страх, потому что ничего страшнее лёгкого шлёпка по филейной части с ним никогда не случалось. Его высочество так открыт, так доверчив!
К мадемуазель я боялся даже подойти. Весь вечер она была словно окаменевшая и даже не пыталась оправдываться, только ломала руки и кусала губы, один раз до крови – я увидел и хотел дать ей свой платок, потому что она даже не заметила стекающей алой капли, но не решился, чтобы не ставить её в неловкое положение. Ночью она тоже не спала – я видел свет, пробивавшийся из-под двери и слышал звук шагов. С того момента, когда её кончил допрашивать московский обер-полицмейстер Ласовский, мадемуазель Деклик заперлась у себя в комнате. Я два, даже три раза в течение ночи подходил и прислушивался. Гувернантка всё ходила взад-вперёд, будто заведённая. Мне очень хотелось под каким-нибудь предлогом постучаться к ней и сказать, что никто не считает её виновной в случившемся, а я так даже восхищён её храбростью. Но стучаться к даме среди ночи было совершенно немыслимо. Да и все равно я не знал бы, как с ней говорить.
* * *Тайное совещание в высочайшем присутствии проводилось наверху, в малой гостиной, подальше от англичан, которые, впрочем, с присущей этой нации деликатностью сразу после прибытия его величества отправились гулять в сад, хотя лил немилосердный дождь и погода к прогулкам никак не располагала.
Прислуживал я сам. Никого из лакеев допускать на это секретное собрание, разумеется, было невозможно, к тому же я в любом случае считал бы своим долгом и почётной обязанностью лично обслуживать столь блестящее общество.
Непосвящённому трудно себе представить всю сложность этого высокого искусства. Тут требуются неукоснительная внимательность, идеальная расторопность и – что особенно важно – полнейшая незаметность. Ты словно превращаешься в некую тень, в человека-невидимку, которого очень скоро перестают замечать. Ни в коем случае нельзя отвлекать участников важного совещания резким движением или звуком, даже непроизвольным скольжением тени по столу. В такие минуты я люблю воображать себя бесплотным хозяином заколдованного замка из сказки «Аленький цветочек», потчующим дорогих гостей: напитки сами по себе наливаются в бокалы и чашки, спички вспыхивают и подносятся к сигарам без чьей-либо помощи, из пепельницы то и дело чудесным образом исчезает накопившийся пепел. Когда Симеон Александрович один раз уронил на пол карандаш (у его высочества привычка все время рисовать на бумаге чёртиков и амурчиков), я был наготове – не полез под стол, что обратило бы на себя внимание, а тут же сзади протянул генерал-губернатору другой карандаш, точно такой же.
Должен с гордостью сказать, что никто из участников этого деликатнейшего и в некотором роде судьбоносного для судеб династии совета ни разу не понизил голоса – по-моему, это высшая степень отличия для слуги. Правда, разговор то и дело переходил на французский, но это происходило не из-за меня, а просто потому, что его величеству и их высочествам, в сущности, все равно, по-русски беседовать или по-французски. Если бы им было угодно скрыть от меня содержание той или иной части обсуждения, они заговорили бы по-английски, ибо, как я уже сообщал, мало кто из дворцовых служителей старшего поколения владеет этим наречием, а по-французски говорят почти все. Точнее, не говорят, а понимают, поскольку было бы весьма странно, если бы я, Афанасий Зюкин, вдруг обратился к кому-то из августейшей семьи или придворных на французском. Нужно знать своё место и не изображать из себя то, чем не являешься – вот золотое правило, руководствоваться которым я посоветовал бы всем, вне зависимости от происхождения и занимаемого положения.
Государь, известный своим патриотизмом, единственный из присутствующих все время говорил только по-русски. Оказалось, что его величество помнит меня по тому времени, когда я состоял при столовой покойного государя тафельдеккером. Ещё внизу, у входа, император изволил сказать мне: «Здравствуйте, Афанасий Степанович. Это вы распорядились повесить балдахин с моим вензелем? Очень красиво, благодарю».
Изысканная вежливость его величества и поразительная способность запоминать имена и лица общеизвестны. Собственно, всех великих князей с раннего детства специально обучают развивать память, для этого существует особая метода, но способности его величества по этой части воистину необыкновенны. Раз увидев человека, государь запоминает его навсегда, что производит на многих огромное впечатление. Что же до вежливости, то из всей августейшей семьи только царь и царица говорят прислуге «вы». Может быть, поэтому мы, служители, испытывая к их величествам должное благоговение, в то же время не очень-то… Впрочем, молчание. О таком не говорят. И даже не думают.
Государь