– Вечно их приходится ждать, как будто у других нет дел, кроме как доставлять задержанных, – бурчит он, затем садится на табурет, кладет ногу на ногу, покачивает носком сапога. На арестованного он не смотрит, не предлагает ему сесть. В тягостном молчании проходит несколько минут. Двери вновь распахиваются, неторопливо входит офицер в черном мундире, брезгливо обходит задержанного, садится за стол, двигает к себе лампу, берет и читает положенную на стол бумагу. Подписывает её и подает первому офицеру:
– Отметьте в канцелярии и свободны. Благодарю. Все обошлось благополучно?
– Я знаю, отмечу. Да, все благополучно и тихо. До свиданья.
Офицер и два солдата у двери выходят из комнаты. В неё тотчас вбегает унтер-офицер и садится за низенький столик у боковой двери. Когда он зажигает лампу у себя на столе, на ней видна пишущая машинка. Офицер смотрит, как тот вставляет в неё бумагу, потягивается и, не глядя на стоящего человека, немного лениво говорит унтеру:
– Ну, что, Генрих, ночь кончается. Думаю, ничего интересного уже не будет. Какие у тебя планы на день?
Не дождавшись ответа, резко поворачивается к арестованному и почти кричит по-немецки:
– Фамилия! Имя, год рождения? Чего стоишь? Садись на табурет!
Мужчина садится, поводит плечами, словно напоминая о связанных руках, и с деланным спокойствием отвечает:
– Называюсь я, мой господин, Гойко Тамиджич. 1891 года рождения. Родился в Герцеговине.
– Вот как. Вы знаете немецкий язык. Это приятно, тем более что у Вас хорошее произношение. Где учили язык? Генрих, звякни-ка, пожалуйста, в канцелярию. Пусть срочно принесут дело господина Тамни…тами…джи…ча, – по слогам выговаривает он фамилию. Так где вы, говорите, учили язык?
– Я – торговец, господин, долго жил в Вене и в Берлине, а без языка много не наторгуешь. Без языка, как без денег и товара.
– Аха, аха. Я так понимаю, это не единственный иностранный язык, известный вам?
– Да, господин офицер. Знаю французский, английский, немного испанский и русский.
– Ну, вы прямо Марко Поло или как там его? Так где вы такой талантливый полиглот родились?
– Родился я в Сараево. Вся семья была торговая. Сейчас, правда, никого не осталось. Мать с отцом умерли во время войны. А когда-то нас было много.
Несмотря на тревогу, переполняющую все его существо, Мустафа, отвечая на вопросы гестаповца, ясно видит яркое солнце, небольшое селение, состоящее из одинаково бедных хат, разбегающихся по склонам холмов, и двух черноголовых пареньков, сидящих около дома-хаты. Он так хорошо помнил тот разговор:
– Поверь мне, – говорил тот, что постарше. Здесь мы ничего не высидим. Будем всю жизнь в лавке горбатиться или в поле. Нет, брат, я решил – уеду я в Турцию, в Константинополь. Там деньги, а где деньги, там и ищи удачу.
– Деньги там наверняка есть, – возражает младший, – но не у тебя, Ахмет. Зря ты думаешь, что кто-то ждет тебя, чтобы поделиться с тобой своими деньгами. Всю эту нищету, – он плавно проводит перед собой рукой, – можно побороть, но по-другому. Если все мы будем разъезжаться по чужим странам в поисках денег, то здесь их никогда не будет, а мы вечно будем каждый за себя. Объединяться нам нужно. Объединяться всем славянам. Ты посмотри, Ахмет, раньше нас топтали и грабили турки. Скоро придут австрияки. Что они здесь оставили? Это наша земля. Здесь всегда славяне жили. Но их разделили и грабят. Нам нужно идти вместе с Сербией. Сербы – наши братья.
Все время пока младший брат говорил, Ахмет пытался попасть маленькими камешками в бутылку, стоящую метрах в семи от него. Сегодня он не был в ударе. Камни каждый раз летели мимо цели. Наконец, он не выдержал и вскочил на ноги:
– Э-э-э, Мустафа, брат мой! То, что говоришь, – правда. Сущая правда. Одного только ты не знаешь. Вся наша жизнь пройдет, пока мы договоримся и объединимся. А потом еще и воевать придется: и с турками, и с австрияками. Нет, вся жизнь пройдет. А она такая короткая, наша жизнь. И одна.
– Нет, брат, ты не прав. Помнишь, на прошлой неделе я ездил в Сараево? Там я встретил ребят: студентов, рабочих. Они создали организацию «Молодая Босния». Они знают, что надо делать. Они говорят, что не может быть свободы для боснийцев, сербов, хорватов, болгар по отдельности. Свободным может стать только государство-федерация всех южных славян.
– Боже мой! Муйко, братишка. Но откуда оно возьмется, это твое государство-федерация? Скажи, сколько людей в этой бедной, очень бедной стране поймет твои слова о федерации, если даже твой старший брат не понимает, что это такое и откуда оно возьмется? Нет, счастье надо искать…
Старший брат не прислушался к мнению младшего. Он отправился в Турцию, но не встретил там понимания и поддержки. Уехал в Канаду, начал там небольшой бизнес, и очень быстро убедился, что никто не собирается помочь ему. Сломленный человеческим эгоизмом и равнодушием он вернулся домой, и вскоре совершил самоубийство.
Смерть брата стала тяжелым ударом для Мустафы. Он не мог простить себе того, что его не было рядом, когда Ахмет решился на свой непоправимый шаг.
* * *На берегу реки, залитом ярким солнечным светом, тесным кружком расположилась группа молодежи. Здесь же и Мустафа. Он взволнованно слушает, переводя восторженный взор с одного спорящего на другого. Сидящий с ним рядом паренек шепчет ему на ухо:
– Вот тот – высокий, это Неделько Чабринович, а этот – худой, это Гаврило Принцип. Он учится в гимназии. А это – Велько Симович. Рядом с ним Владимир Гачинович. Вот тот, это самый грамотный – Владимир Илич. Некоторых сегодня нет. Нас уже много и будет еще больше.
– Да нет же, другове. Австрийскую армию сейчас не одолеть. Поэтому время большой войны еще не пришло. Если Австрия готова нас проглотить, мы должны быть готовы вспороть ей брюхо. Наше оружие – покушение на тех, кто осуществляет власть реально. Мы должны, как наши братья в Сербии, убившие тирана Обреновича, нанести удар по государственным, военным и полицейским деятелям.
– Но убивать людей – грех, очень большой грех, – возразил Гачиновичу кто-то.
– Да, убивать – грех. Мы должны быть готовы взять на себя этот грех ради свободы Боснии, как это делают русские революционеры, ради свободы России. Кто-то должен сделать это. Я могу сказать тебе, что думал по этому поводу Кропоткин – интеллигент, аристократ и революционер.
Гачинович достал из кармана брюк тоненькую книжечку, полистал ее и нашел нужное место.
– Вот, послушай: «… в жизни общества бывают моменты, когда единственный ответ угнетенных и отчаявшихся масс и гонимых индивидуумов – преступление убийства».
Гачинович внимательно оглядел смотревших на него друзей и продолжил:
– «Ужасная форма протеста, но бывают ситуации, когда всякий, кто идет на убийство с тем, чтобы защитить своих ближних, – святой в сравнении с пассивными или активными защитниками насилия и лжи, даже если его протест уничтожает наряду с его жизнью и другие жизни». Вот вам и объяснение, вот вам и ответ. Так думает великий революционер. Убивать человека – это одно, а убивать врага – это другое.
– Точно, врага надо убивать! Турки убивают наш народ медленно, убивают уже сотни лет, – покачивая головой, подтвердил Чабринович. – Мы должны убивать и должны быть готовы умереть сами. Послушай, Владимир, дай мне, пожалуйста, эту книгу на несколько дней – я напечатаю ее.
Мустафа не выдерживает:
– Простите, братья. Я тоже думаю, что убивать людей – это не только преступление, но и великий грех. Объясните, ради чего такие люди, как вы, идут на этот грех?
Все смотрят на Илича, как на самого образованного. Тот видит обращенные к нему взоры, садится и некоторое время смотрит на реку:
– Ты спрашиваешь, ради чего? Скажу просто. Ради будущего. И не просто будущего, а такого, в котором ни в Сербии, ни у нас в Боснии и Герцеговине не будет бедных. В этом будущем люди Старой Европы не будут смотреть на нас, славян, как на недоразвитых людей. Ответь мне, чем я хуже какого-нибудь европейца: немца, француза, англичанина? Я окончил университет, знаю три языка. Я не ем из тарелки руками. Кстати, а знаешь ли ты, что в Сербии начали пользоваться вилками и ножами раньше, чем во Франции и Англии. Чем мы хуже? Мы просто бедны. Мы не завоевывали наших соседей, чтобы грабить их. Это нас грабят и убивают со времен Александра Македонского и Римской империи. Мы были мирными людьми, но нас вынудили взять в руки оружие. Мы научились защищать себя, и тогда нас начали называть разбойниками и террористами. Да, мы готовы убивать австрийских чиновников и даже эрцгерцога Фердинанда. Но что