Отец отправился туда, чтобы помогать сербам, но власти Боснии восприняли приезд врачей миссии отрицательно. Своим они помогали сами, а в сербах у них никакого интереса не было. Всю неделю, пока отец был там, как потом рассказывала моя мать, мусульмане не сводили с него дула автомата — будь на его месте сербский врач, его давно бы убили. Сам факт принадлежности к международной организации и национальность спасли Петера от гибели, пока вокруг Сараева строилась одна из крупнейших в мире баррикад — на протяжении следующих четырёх лет она будет служить тюрьмой для всех жителей столицы. Четыре года сербские силы будут осаждать Сараево, требуя эвакуации сербов, пока запертые там бошняки будут убивать их одного за другим. По счастью, отца там уже не будет. Оказав некую первичную помощь раненым, он по личной просьбе тогдашнего главы Боснии Изетбеговича покинул Сараево и вернулся в Белград.
Вернулся он в прескверном расположении духа. Несмотря на возраст, я почему-то запомнила их разговор с матерью, состоявшийся как-то ночью.
— Дела очень плохи, Анна, — говорил отец. — Со дня на день в Белграде и его окрестностях начнёт литься кровь.
— Почему ты так думаешь?
— Подумай сама — сколько веков жили в мире и согласии боснийские хорваты и сербы? А сейчас… То, что я видел, даже не потрясло, а убило меня. Перевернуло всё до глубины души. Они убивали друг друга только из-за национального флага! А сейчас строят вокруг города баррикаду… Въехали мы туда беспрепятственно, а на выезде с трудом преодолели четыре кордона — нас обыскивали то сербы, то хорваты, то бошняки, и всякий раз мы не знали, останемся ли живы, доедем ли до своих семей…
— Ты думаешь, что это веяние дойдёт и сюда?
— А ты сама не видишь? Ты не видишь, что люди уже и без того на краю взаимной терпимости, которая тает как снег по весне? Всё уже практически подошло к гражданской войне, и только маленького толчка не хватает. Но поверь мне, скоро он случится…
— Что же ты предлагаешь делать?
— У нас маленький ребёнок. Нам лучше будет уехать в Германию. Во всяком случае, вам с Мюнхэ. Я разговаривал с матерью, она готова принять вас в любой момент.
— А как же ты?
— За эти годы эта земля стала мне родной. Я не могу взять и бросить её, когда она больше всего во мне нуждается!
— Хорошенькое дело! А мне ты предлагаешь поехать без мужа и родителей неизвестно куда, за тридевять земель от родины?! Ведь я здесь родилась, и всё, что здесь происходит или будет происходить, так или иначе меня касается…
— Но ведь у нас есть Мюнхэ! Мы должны больше думать о ней, мы не можем просто так рисковать её жизнью!
— Будь что будет, но без тебя я никуда не уеду. Если станет совсем плохо — уедем вместе. В конце концов, я всё-таки твоя жена, и быть с тобой, и поддерживать тебя в трудную минуту — это моя обязанность…
На следующее же утро начались манифестации. Я шла из школы и видела, как огромные массы народа — тогда ещё под надзором милиции — собирались в центре Белграда. На большой трибуне при большом скоплении людей выступал Милошевич. Краем глаза я видела и слышала его — того, с кем все связывали возрождение былого величия сербов.
И тут хочешь — не хочешь вспомнишь побасёнки о великодержавном шовинизме, свойственном сербам. Да, борьбу за независимость надо уважать, но как быть с тем, что иногда это упорство приводит к бессмысленному кровопролитию?! Говоря красиво и громко, Милошевич давил на самые больные места сербов, пробуждая в них этот праведный гнев, а вернее — звериную ярость. Именно за периодические её вспышки я до сих пор ненавижу себя.
— Сербы! Граждане свободной и вольной республики! Сегодня наших братьев в Боснии убивают наши вечные соседи — хорваты! Пока был жив Тито, они пользовались привилегиями в международной торговле и снимали сливки с того, что сербы зарабатывали для них своим горбом! Сейчас они тоже хотят главенствовать — пока в Боснии. Когда перебьют там всех сербов, куда они пойдут? Сюда. А мы?! Мы будем сидеть, сложа руки, и смотреть, как исконно сербские территории стонут под гнётом нового, уже внутреннего, врага? Сколько захватчиков перебывало на нашей земле с момента обретения нами государственности?! Пальцев не хватит на руках и ногах подсчитать! И что мы будем делать? Какие уроки мы вынесли?! Подставим голову и плечи под ятаган нового оккупанта, или, подобно нашим героическим предкам, будем сражаться с оружием в руках против тех, кто уже сегодня обратил против нас оружие?! Не посрамим славную боевую традицию наших предков, и отстоим честь и свободу наших братьев-сербов!..
Тогда я посмотрела на него как-то по-особенному. Я почему-то почувствовала себя кем-то из его домашних — плохо понимая, что в действительности происходит в моей голове и как в дальнейшем моя судьба на метафизическом уровне пересечётся с судьбой его семьи, я в принципе спроецировала своё будущее.
Месяц спустя война в Боснии разгорелась с новой, первозданной силой. Хорваты начали строить в Боснии концлагеря для сербов, где последние содержались в условиях едва ли лучше, чем в гитлеровских застенках. Люди погибали там от отсутствия врачебной помощи, от голода, болезней, но самое страшное — от пыток. От пыток тех, кто ещё вчера был их соседями, друзьями, сослуживцами. Не профессиональные военные, но простые люди, держа в руках оружие, с диким неистовством бросались мучить своих же собратьев…
Отец снова поехал туда, на этот раз в концлагерь. И оттуда уже не вернулся. В один из дней к нам домой пришёл какой-то военный. Они о чём-то говорили с матерью на пороге минут десять, после чего Анна вся в слезах вошла в мою комнату и велела собирать вещи.
— Мы уезжаем, — сказала она.
— Где папа? — только и могла говорить я до самого аэропорта, откуда уже вечером самолёт унёс нас в Германию, на родину моего