Каладин взглянул на траву, что колыхалась на ветру. Когда ветер усиливался, самые чувствительные стебли тотчас же шмыгали в норки, и пейзаж делался пятнистым, словно шкура плешивой лошади. Докучливый спрен ветра все еще вертелся поблизости, летал от пятна к пятну. Как долго он уже преследует Каладина? По меньшей мере два месяца. Весьма странно. Может, это другой спрен. Их невозможно отличить друг от друга.
— Ну так что? — с намеком спросил раб. — Почему ты здесь?
— По многим причинам. Неудачи. Убийства. Предательства. Наверное, почти с каждым из нас было то же самое.
Вокруг него несколько мужчин согласно заворчали; у одного ворчание перешло в резкий кашель. «Постоянный кашель, — всплыло в памяти Каладина, — сопровождаемый избытком мокроты и ночным лихорадочным бредом. Скорее всего, кашель-скрежетун».
— Понял, — пробормотал общительный раб, — видимо, стоит задать вопрос по-другому. Мать меня всегда учила выражаться поточнее. Говорить, что думаешь, и просить, что нужно. За какое преступление ты получил первое клеймо?
Каладин выпрямился, чувствуя, как что-то постукивает под днищем катящегося фургона.
— Я убил светлоглазого.
Его безымянный напарник снова присвистнул, на этот раз уважительнее:
— Странно, что тебе сохранили жизнь.
— Рабом меня сделали не из-за того убийства. Все дело в другом светлоглазом, которого я не убил.
— Это как же?
Каладин покачал головой и перестал отвечать на вопросы болтуна. Мужчина в конце концов побрел в переднюю часть фургона, где сел и уставился на свои босые ноги.
Много часов спустя Каладин сидел на прежнем месте, бездумно ощупывая глифы на лбу. Так проходила жизнь в этих проклятых фургонах, день за днем.
Первые клейма зажили давным-давно, но кожа вокруг знака «шаш» оставалась красной, воспаленной и покрытой струпьями. Клеймо пульсировало, почти как второе сердце. Болело сильней, чем ожог, который он заработал ребенком, схватив горячую рукоять котелка на кухне.
Исправно заученные наставления отца о том, как следует заботиться об ожоге, крутились где-то на задворках памяти. Нанести бальзам, чтобы предотвратить заражение, промывать раз в день. Эти воспоминания не утешали, а раздражали. У него не было ни сока четырехлистника, ни листерового масла, даже воды нет, чтобы умыться.
Те части раны, что покрылись струпьями, натянули кожу, и лоб был в постоянном напряжении. Каладин и нескольких минут не мог провести без того, чтобы не морщиться, и тем самым беспокоил рану. Он привык то и дело вытирать кровь, выступавшую из трещин, — правую руку покрывали бурые пятна. Будь у него зеркало, он бы, наверное, разглядел маленьких спренов гниения вокруг раны.
На западе зашло солнце, но фургоны продолжали катиться. Фиолетовая Салас выглянула из-за горизонта на востоке — поначалу неуверенно, словно проверяя, исчезло ли солнце. Ночь выдалась ясная, звезды трепетали в небе. Шрам Тальна — полоса темно-красных звезд, отчетливо выделявшихся на фоне мигающих белых, — в это время года стоял высоко.
Раб, что кашлял днем, опять принялся за свое. Изнуряющий влажный кашель. Когда-то Каладин немедленно бросился бы на помощь, но теперь что-то в нем сломалось. Столько людей, которым он пытался помочь, мертвы. Казалось — вопреки доводам рассудка, — что этот человек скорее выздоровеет без его вмешательства. Он подвел Тьена, потом Даллета и своих людей, после — десять разных групп рабов, и теперь было трудно отыскать в себе желание попытаться еще раз.
Через два часа после восхода первой луны Твлакв наконец-то объявил о привале. Два его наемника-головореза слезли со своих мест на крыше фургонов и принялись разводить небольшой костер. Тощий Таран — мальчик-слуга — занялся чуллами. Громадные панцирные были почти такими же большими, как сами фургоны. Они улеглись, спрятались на ночь в свои раковины, не забыв прихватить полные клешни зерна. И вскоре превратились в три холма во тьме — отличить их от валунов было бы трудно. Наконец пришла очередь рабов; Твлакв каждому давал ковш воды, убеждаясь, что его имущество в добром здравии. По крайней мере, настолько добром, насколько это вообще возможно для таких бедолаг.
Твлакв начал с первого фургона, и Каладин запустил пальцы в самодельный пояс, проверяя, на месте ли спрятанные листья. Они послушно захрустели, жесткие и сухие, царапая кожу. Каладин по-прежнему не знал, что собирается с ними делать. Он схватил их случайно, когда получил дозволение выйти из фургона и размять ноги. Наверняка никто в караване не узнал черногибник — три узких листочка на острие шипа, — так что риск был невелик.
Каладин рассеянно вытащил листья и, держа их на ладони, потер указательным пальцем. Перед использованием черногибник нужно было высушить. Зачем он их взял? Хотел дать Твлакву и тем самым отомстить? Или держал на всякий случай, если вдруг дела пойдут совсем плохо и надоест терпеть?
«Я ведь не пал так низко», — подумал он. Это был всего лишь инстинкт — хватай оружие, если оно рядом, и не важно, что необычное. Вокруг царила ночная тьма. Салас — самая маленькая и тусклая из лун, и, хотя ее фиолетовый цвет вдохновил бесчисленных поэтов, она не позволяла даже как следует разглядеть собственную руку вблизи от лица.
— Ух ты! — раздался тихий женский возглас. — А это что?
Полупрозрачное существо размером с ладонь выглянуло из-за края телеги рядом с Каладином, а потом забралось внутрь фургона, будто вскарабкалось по высокой скале. Спрен ветра принял облик молодой женщины — спрены побольше могли менять форму и размер — с острыми чертами лица и длинными развевающимися волосами, которые у нее за спиной превращались в туман. Она — Каладин вдруг понял, что воспринимает спрена ветра как «ее», — была сочетанием бледно-голубого и белого и носила простое платье, белое и струящееся, длиной до середины икры, словно девочка-подросток. Как и волосы, у подола оно растворялось в тумане. Ноги, руки и лицо были очень четкими, телосложение — изящным.
Каладин нахмурился, разглядывая духа. Спрены жили повсюду, бо́льшую часть времени на них просто не обращали внимания. Но этот явно отличался от остальных. Девушка-спрен поднималась словно по невидимой лестнице, пока не достигла высоты, откуда могла смотреть на ладонь Каладина, — и он сжал пальцы, пряча черные листья. Она обошла его кулак по кругу. Хотя дух мерцал, словно послеобраз солнца, ее тело не излучало собственного света.
Спрен наклонилась, разглядывая его руку с разных сторон, будто ребенок в поисках спрятанного леденца.
— Что это такое? — Ее голос был тихим, как шепот. — Ты можешь мне показать. Я никому не расскажу. Это сокровище? Ты отрезал кусочек от покрывала ночи и спрятал его? Это сердце жука — маленькое, но сильное?
Он ничего не сказал, и спрен ветра надула губы. Взмыла в воздух, хоть у нее не было крыльев, и, зависнув