Звонит телефон.
Согласно сегодняшнему расписанию, я сейчас должен отпаривать шторы в синей гостевой комнате. Что бы под этим ни подразумевалось.
Психолог хрустит кукурузными чипсами, и я машу на нее руками: мол, тише.
Звонит телефон, и я отвечаю.
Телефон орет:
— Что там насчет сегодняшнего банкета?
Я говорю: расслабьтесь. Там все очень просто. Лосось без костей. Гарнир из молодой моркови. Тушеный эндивий.
— А что это?
Я говорю, это горелые листья. Их едят маленькой вилкой, которая самая дальняя слева. Зубцами вниз. Вы уже ели тушеный эндивий. Я точно знаю, что ели. На прошлое Рождество. Тушеный эндивий вам нравится. Съешьте всего три листика, говорю я телефону. Вам понравится, честное слово.
Телефон говорит:
— Ты не мог бы почистить каминную полку, а то там какие-то пятна?
Согласно моему расписанию на неделю, чистить каминную полку я буду завтра.
— Ой, — говорит телефон. — Мы забыли.
Ага. Забыли вы. Как же.
Дрянные людишки.
Я — лакей при господах, можно сказать и так. Раньше таких, как я, называли джентльменами при джентльменах. Только это не мой случай. Я на джентльмена никак не тяну, а те, на кого я работаю, — и подавно.
— Еще что-нибудь есть на сегодня, что нам надо знать?
Сегодня День матери.
— Черт. Блядь. Киздец! — кричит телефон. — Но ты нас прикрыл? Ты хоть додумался их поздравить?
Конечно. Я послал им цветы: и его, и ее маме. Очень красивые букеты. Флорист пришлет счет.
— А что ты там написал в сопроводительной карточке?
Я написал:
Моей милой маме, которую я всегда помню и очень люблю. Всегда оставайся такой же хорошей и доброй. С любовью, от сына/от дочки. Соответствующая подпись.
Потом PS: Сухой цветок так же красив, как и свежий.
— Звучит неплохо. На год им хватит, — говорит телефон. — Не забудь, кстати, полить цветы на веранде. Это записано в ежедневнике.
Они дают отбой. Они знают, что мне не надо напоминать о том, что я должен сделать. Просто последнее слово должно оставаться за ними.
Но мне это без разницы.
Психолог трясет кистями и дует на свои свежее накрашенные ногти, чтобы они побыстрей высыхали. Между долгими выдохами она спрашивает:
— Ты вспоминаешь свою семью?
Она дует на ногти.
Она спрашивает:
— Свою мать?
Она дует на ногти.
— Ты вспоминаешь мать?
Она дует на ногти.
— Как ты думаешь, она что-то чувствовала?
Она дует на ногти.
— В смысле, когда она умерла? То есть убила себя.
Евангелие от Матфея, глава двадцать четвертая, стих тринадцатый:
«Претерпевший же до конца спасется».
Согласно сегодняшнему расписанию, я сейчас должен чистить фильтр кондиционера. Вытирать пыль в зеленой гостиной. Потом еще нужно почистить медные ручки. И выбросить старые газеты.
Наш час уже на исходе, а я так и не рассказал о Фертилити Холлис. О том, как мы встретились в мавзолее. Мы бродили там целый час, и она мне рассказывала о движениях и школах в искусстве двадцатого века. О том, как художники этих движений и школ изображали распятого Христа. В самом старом крыле мавзолея, в крыле Умиротворения, Иисус изможденный и романтичный, с большими влажными глазами и ресницами длинными, как у девушки. В крыле, построенном в 30-х, Иисус — мускулистый супергерой в традициях социального реализма. В сороковых годах, в крыле Безмятежности, Иисус — абстрактное нагромождение плоскостей и кубов. Иисус пятидесятых — это отполированная деревяшка в стиле датского модерна. Иисус шестидесятых сколочен из деревянных обломков.
В семидесятых мавзолей не расширяли, а в крыле восьмидесятых нет вообще никакого Иисуса — там только мирской полированный мрамор зеленого цвета и неодухотворенная медь, словно в каком-нибудь универмаге.
Фертилити говорила об искусстве, и мы с ней бродили по Умиротворению, Безмятежности, Миру, Радости, Спасению, Восторгу и Очарованию.
Она сказала, что ее зовут Фертилити Холлис.
Я сказал, что меня зовут Тендер Бренсон. Более-менее похоже на настоящее имя, на нормальное человеческое имя.
Она сказала, что отныне и впредь собирается приходить к склепу брата каждую неделю. И пообещала прийти в следующую среду.
Психолог спрашивает:
— Прошло уже десять лет. А ты до сих пор не желаешь открыться и поделиться своими чувствами о погибшей семье. Вот скажи: почему?
И я говорю: я, конечно, жутко извиняюсь, но мне пора возвращаться к работе. Я говорю, что наш час закончился.
41
Пока еще не слишком поздно, пока до падения моего самолета еще далеко, нужно, наверное, объяснить, что у меня за имя. Тендер Бренсон. На самом деле это не имя. Это скорее определение моего положения в общине. Как если бы кто-то во внешнем мире назвал ребенка Лейтенант Смит или Епископ Джонс. Или Губернатор Браун. Доктор Мур. Шериф Петерсон.
Единственными именами в общине Церкви Истинной Веры были фамилии. Фамилию в семье получали по мужу. Фамилия служила для обозначения собственности. Фамилия была ярлыком.
Моя фамилия — Бренсон.
Мое положение — Тендер Бренсон. Это самое низкое положение.[4]
Однажды психолог спросила меня, не была ли фамилия чем-то вроде передаточной надписи на ценной бумаге или, может быть, клеймом проклятия, когда родители отдавали своих сыновей и дочерей на работу во внешний мир.
После массовых самоубийств представления о нашей Церкви во внешнем мире стали такими же мрачными и зловещими, как и представления моего брата Адама о людях за пределами общины.
Во внешнем мире, рассказывал брат, люди не знают стыда. Они, словно животные, неразборчивы в половых связях и совокупляются с незнакомцами прямо на улицах.
А потом люди из внешнего мира станут спрашивать у меня, не влияли ли наши фамилии на стоимость трудового контракта. Может быть, внутри общины существовала некая градация, и члены определенных семей получали более выгодные контракты по сравнению с остальными?
Эти люди обычно спрашивают у меня, не случалось ли у нас такого, чтобы отцы из общины брюхатили собственных дочерей, дабы увеличить приток наличности. Они спрашивают, не кастрировали ли у нас тех детей, которым не разрешалось жениться, имея в виду — не кастрирован ли я. Они спрашивают у меня, мастурбировали или нет юноши нашей Церкви, или, может, они развлекались с домашней скотиной или даже друг с другом, имея в виду — занимался ли этим я.
Что я делал. Как жил. Что со мной было.
Незнакомые люди не стесняются спрашивать у меня, девственник я или нет.
Я не знаю. Забыл. И вообще это не ваше дело.
Кстати для сведения: мой старший брат Адам Бренсон старше меня всего-то на три минуты и тридцать секунд, но по понятиям