В одно мгновение страшная картина встала передо мной во всех подробностях, хотя о них Дэвид не сказал ни слова. Но еще хуже была окончательность его слов. Окончательность и бесповоротность, после которых не оставалось никакой надежды.
Кое-как совладав с собой, я закинул руку Дэвида себе на плечо. Именно тогда я нащупал под его рубашкой входное отверстие от пули. Проведя ладонью по его груди, я обнаружил и выходное отверстие, которое Дэвид зажимал рукой. Перехватив мой вопросительный взгляд, он покачал головой. Впрочем, и без слов было ясно: пуля вошла в спину рядом с позвоночником и, пробив тело насквозь, вышла из груди.
Кое-как заткнув выходное отверстие его промокшей рубашкой, я сунул за ремень его разряженный «зиг» и, поминутно кашляя от дыма, который с каждой минутой все плотнее заволакивал коридор, потащил Дэвида наружу – на главную палубу. Пока я его тащил, он бросил взгляд на рукоятку своего побывавшего во многих переделках пистолета и через силу улыбнулся.
– Потом вернешь его мне, – проговорил Дэвид и сразу же закашлялся. – Если бы этот пистолет мог говорить…
Разгулявшиеся волны швыряли «Китобоя» словно поплавок. Убедившись, что все семь спасенных девушек находятся на его борту, я забросил тело Дэвида на плечи и, выбрав момент, перепрыгнул на носовую площадку катера. Не устояв на ногах, я покатился по ее обшивке и свалился на дно вместе со своим грузом. Одна из девушек отвязала швартов, и я, встав к рулю, запустил двигатель и рывком перевел регулятор на полный газ. Не успели мы пройти и полмили, как позади грохнул взрыв. Мы с Дэвидом одновременно обернулись. На том месте, где только что была яхта, вспух оранжевый огненный шар, а еще через несколько мгновений бесчисленные обломки, которые только недавно были морским судном класса люкс, словно дождь, посыпались в волнующуюся воду Атлантического океана, омывающего северо-восточное побережье Флориды.
Дэвид, лежавший возле носовой переборки в луже кровавой пены, издал удовлетворенный смешок, но тут же снова закашлялся, да так сильно, что я машинально повернул круче к берегу. Спустя всего несколько секунд я вовсе заглушил двигатель, и «Китобой», преодолев по инерции последние двадцать ярдов, ткнулся носом в песчаный берег тропического рая, который Дэвиду уже не суждено было увидеть.
Дышал он с огромным трудом. Ноги совершенно не слушались, так что мне оставалось только удивляться, как он до сих пор жив. Впрочем, чуть не со дня нашей первой встречи я знал, что мой друг Дэвид, или Царь Давид, крепок, как железо, и нежен, как вздох младенца. Что он немногословен и выдержан, что мужества ему не занимать и что он не боится ничего, в том числе и самой смерти. Даже сейчас он был совершенно спокоен.
А вот у меня тряслись губы, мысли путались, а язык заплетался. И все же я пытался говорить, потому что Дэвид готов был каждую минуту потерять сознание. Мне казалось, что, слушая меня, он сумеет сосредоточиться и мобилизовать последние силы.
– Эй, Дэвид! Не спи!.. Ты не должен спать, не должен отключаться. Держись, Дэвид! – Когда это не помогло, я использовал слово, которое – я был уверен – заставит его очнуться.
– Святой отец!.. – позвал я.
Когда-то, еще до того как начать работать на правительство, Дэвид действительно был священником. И даже сейчас, если уж очень его допечь, он порой говорил, что и по сей день остается священником.
Я не ошибся. Устремленный на меня взгляд Дэвида прояснился, а на лице появилось подобие улыбки.
– А я-то все гадал, когда ты наконец появишься, – проговорил он сквозь стиснутые зубы. – Пора уже и тебе что-нибудь сделать… Где, черт побери, тебя носило столько времени?
От крови его подбородок был красным и блестел. И грудь тоже. И живот.
Нет, не так все это должно было закончиться.
С трудом приподняв руку, Дэвид показал на поцарапанный, ярко-оранжевый контейнер типа «Пеликан», который был привязан к консоли управления катера. Дэвид почти никогда с ним не расставался. Он брал его с собой во все свои путешествия, поэтому оранжевый ящик проделал путь уже в несколько сотен тысяч миль. Каждый раз, когда я вспоминал своего друга, мое воображение немедленно рисовало и этот глупый «Рыжий Ап». Ни он, ни я никогда не разговаривали о нашей работе с посторонними, однако Дэвид, если у него было подходящее настроение, мог обронить несколько слов о двух вещах, которые он почитал самыми важными на свете: о хлебе и вине. И то, и другое он готов был защищать с поистине религиозным рвением, поэтому-то в его багаже и появился этот невероятно прочный водонепроницаемый ящик, который Дэвид любовно называл своим «контейнером для завтрака». Никто – ни я и никто другой – никогда не становился между ним и легким перекусом с бокалом вина, которое он предпочитал употреблять на закате. Некоторые любят отметить памятные моменты своей жизни, выкуривая сигару или сигарету. Дэвид отмечал их стаканом вина. Много лет назад он превратил подвал своего дома в самый настоящий винный погреб, куда в обязательном порядке приглашались все гости – полюбоваться на стеллажи с бутылками и продегустировать тот или иной редкий купаж. Со временем Дэвид превратился в самого настоящего винного сноба, который, поднося бокал к свету, слегка раскручивал его содержимое и глубокомысленно замечал: «Вино – это жидкие солнце и земля, заключенные в бутылке».
По моему знаку одна из девушек развязала канат и протянула оранжевый ящик мне. Когда я открыл крышку, Дэвид схватил в руку бутылку и посмотрел на меня.
Он смотрел не просто так – он молча задавал вопрос, на который мне не хотелось отвечать. В конце концов я все же покачал головой.
– Это же ты священник, а не я…
– Перестань. Сейчас не время… Да и времени почти не осталось.
– Но…
Его взгляд, казалось, прожег меня насквозь.
– Но мне… – Я все еще пытался сопротивляться.
– Сначала – хлеб. Потом вино, – с усилием произнес Дэвид.
Я отломил крошечный кусочек хлеба и пробормотал слова, которые слышал из его уст не меньше сотни раз:
– …Сие есть Тело Мое, за вы ломимое… – Я вложил кусочек хлеба ему в рот. Дэвид попытался его проглотить, но сразу закашлялся. Когда приступ прошел, я откупорил бутылку, наклонил ее и поднес к его губам.
– …Сия есть Кровь Моя… за многих изливаемая… – Он моргнул, и мой голос снова сорвался. – Сие творите в Мое воспоминание… – Я не договорил.
Еще не сделав ни глотка, Дэвид попытался что-то сказать. Теперь улыбались не только его губы, но и глаза, и я подумал – как же мне будет не хватать этой улыбки. Быть может, больше