По его тону я все понял.
— Радди, она спит. Наконец-то заснула. Уже почти сутки. Может, просто скажешь мне?..
Он умел читать между строк.
— Досс, крепись. — Пауза. — Э-э… результаты… они… — Он замолчал. Радди был нашим лечащим врачом с самого начала. — Досс, мне очень жаль.
Мы оба ждали, пока кто-нибудь заговорит.
— И сколько нам осталось?
— Неделя. Возможно, две. Чуть дольше, если она будет лежать и не двигаться.
Я выдавил смешок:
— Ты ведь знаешь Эбби.
Глубокий вздох.
— Да.
Я убрал телефон в карман и почесал подбородок, заросший двухдневной щетиной. Я смотрел на реку, но мысли блуждали в двух сотнях миль отсюда.
Опустошенный и задыхающийся, я спустился в студию. Преодолел еще один пролет, придерживаясь за стену. Лестница была узкая и скрипучая, ступеньки из сосны, тридцать сантиметров в ширину, насчитывали почти двести лет — живая история. Когда-то по ним карабкались пьяные пираты.
Эбби приоткрыла глаза, услышав шум. Сомневаюсь, что она вообще спала. Борцы не спят в промежутках между раундами. В открытое окно ворвался ветерок и пронесся по комнате, отчего кожа на ногах у жены покрылась мурашками.
Внизу слышались шаги, поэтому я пересек спальню, затворил дверь и вернулся к постели. Сев рядом с Эбби, укрыл ей ноги одеялом и облокотился на изголовье. Она шепнула:
— Я долго спала?
Я молча пожал плечами.
— Целый день?
— Почти.
С болью мы справлялись при помощи лекарств, но их расслабляющие свойства повергали нас в растерянность. Эбби могла часами лежать без движения, в то время как в ее организме шла битва, за которой я лишь беспомощно наблюдал. По каким-то неведомым нам причинам она порой переживала минуты — иногда даже дни — полнейшей ясности: боль отступала, и Эбби чувствовала себя абсолютно здоровой. Потом, без всякого предупреждения, болезнь возвращалась, и Эбби снова начинала бороться. Вот когда я постиг разницу между усталостью и изнеможением. От первого можно избавиться при помощи сна, но против второго сон бессилен. Эбби принюхалась, уловив легкий запах лосьона после бритья. Я распахнул окно. Эбби приподняла бровь.
— Он здесь был?
Я смотрел на реку.
— Да.
— И как?..
— Как всегда.
— Уже неплохо. Что на этот раз?
— Он, — я изобразил пальцами в воздухе кавычки, — тебя «забирает».
Эбби села.
— Куда?
Снова кавычки в воздухе.
— «Домой».
Ока покачала головой и глубоко вздохнула, отчего щеки у нее надулись, как у рыбы.
— Он снова переживает то, что было с мамой.
Я пожал плечами.
— И как ты выкрутился?
— Никак. Он победил.
— И?..
— Утром он собирается прислать людей, которые тебя… перевезут.
— Звучит так, будто он собирается вынести мусор. — Эбби указала на телефон: — Дай сюда. Мне плевать, даже если он в четырех шагах от президентского кресла.
— Милая, я не позволю тебя забрать. — Я сколупнул с подоконника кусочек краски.
Эбби прислушалась к шагам внизу.
— Сиделки сменились?
Я кивнул, наблюдая, как по реке медленно ползет баржа.
— Только не говори, что он и их обработал.
— Ну да. И так запросто. Объяснил, что с ними будет, если не послушаются. Восхитительно, как он всучивает тебе то, что, по его мнению, нужно, и все это якобы в твоих же интересах. — Я покачал головой. — Сплошные манипуляции.
Эбби зацепилась за меня ногой и приподнялась, точно при помощи рычага, чтобы наши глаза оказались на одном уровне. Вместо округлых форм — костлявые коленки и лодыжки как палочки. Кости бедер, некогда напоминавших восхитительный изгиб песочных часов, теперь выпирали из-под ночной рубашки, которая свободно болталась на плечах. За четыре года кожа у Эбби сделалась почти прозрачной, словно выцветший на солнце холст. На ключицах она обвисала, точно платье на вешалке.
Шаги внизу затихли. Эбби посмотрела в пол.
— Они хорошие люди. Делают это каждый день.
Кровать была старая, красного дерева, с четырьмя столбиками и пологом — о такой мечтает каждая южанка. Она возвышалась на метр над землей, так что взбираться приходилось по лесенке. — И да хранит Господь того, кто свалится ночью! В ней были два преимущества: во-первых, тут спала Эбби, а во-вторых, если я ложился на бок, то мог смотреть поверх подоконника и любоваться видом на чарлстонскую гавань.
Эбби смотрела в окно, за которым расстилался целый мир. Над водой блестели красные и зеленые огни. Она взяла меня за руку.
— Как там?..
Я развязал платок у нее на голове, и он упал с плеч.
— Прекрасно.
Эбби перекатилась ко мне, положила голову на грудь и запустила пальцы в расстегнутый ворот рубашки.
— Тебе нужно побывать у психолога.
— Очень смешно. Твой отец только что сказал то же самое. — Я смотрел на реку, машинально касаясь пальцем уха и шеи Эбби. По каналу плыла рыбачья лодка. — Точнее, он твердит это уже четырнадцать лет.
— На этот раз, полагаю, стоит прислушаться. Кормовой фонарь лодки медленно покачивался, когда она встречала волну, отчего казалось, что лодка летит, не касаясь поверхности.
Глаза у Эбби запали, веки потускнели.
— Пообещай мне кое-что, — прошептала она.
— Я уже обещал.
— Я серьезно.
— Хорошо, но только если это не касается твоего отца.
Она выдернула волосок у меня на груди.
— Эй, их здесь не так уж много!
Пальцы у Эбби длинные. Теперь, когда она похудела, они казались еще длиннее.
— Ты закончил? — Она погладила меня по груди. — А то я вижу еще один.
Такова Эбби. Потеряла тринадцать килограммов, но по-прежнему способна шутить. Я к этому привык. Палец, уставленный мне в лицо, символизировал силу и бодрость духа, а также «Я люблю тебя больше всех на свете».
Эбби почесала мою грудь и кивнула в сторону отцовской фотографии.
— Как считаешь, вы когда-нибудь сумеете поговорить?
Я уставился на снимок. Мы сделали его в прошлом году на Пасху, когда сенатор спускал на воду свое новое приобретение — яхту. Он стоял, держа за горлышко бутылку шампанского, и морской бриз играл с его седыми волосами. В других обстоятельствах он бы, возможно, мне понравился. Не исключено, что и я бы ему понравился.
— Не сомневаюсь, он охотно со мной побеседует.
— Вы похожи сильнее, чем вам кажется.
— Прошу тебя…
— Я серьезно.
Эбби права.
— Он меня раздражает.
— Ну да, меня тоже, но все-таки он мой отец.
Мы лежали в темноте, прислушиваясь к шагам незваных гостей внизу.
— Наверное, — сказал я, глядя в пол, откуда доносились звуки, — можно было придумать название получше, чем «хоспис».
— Зачем?
— Это звучит так… — Я не договорил. Мы оба