Иногда Лара оправдывалась: ведь не от хорошей жизни она выучилась на парикмахера. Да, если бы найти приличную, достойную работу – пусть не редактора, пусть корректора… Но не было такой работы. И не виновата же Лара, что у нее обнаружился необычайный талант к этому чертову парикмахерскому ремеслу, и ведь не понимают люди, что оно тут искусством считается, не подозревают, каких сумасшедших денег стоит стрижка у известного мастера. Вообще объяснить различия между своей прежней и нынешней жизнью она вскоре отчаялась: гостям было некогда. Подробностей, разрушавших заранее построенную картину заграничного мира, они не хотели.
До появления гостей она старательно двигалась в сторону ассимиляции. Но превращение ее жилья в караван-сарай, заселенный постоянно сменявшимися тенями прошлого, сильно повлияло на ее еще не полностью утвердившееся мировоззрение, в котором вскоре ожили забытые категории, вроде интеллигентности и неинтеллигентности всего на свете – от нижнего белья до внешней политики. Зараза русского трепа подействовала на нее, как оспа на индейцев, и Ларисино сознание опять разбилось на множество осколков. В каждом отражалась часть мира, вернее – миров, и они были совершенно несовместимы, нельзя было их склеить, оставались зияющие зазоры.
Теперь она хотела бы приостановить поток гостей, но никто ее особенно не спрашивал. Более того, многие пользующиеся ее жильем уже успели поездить по миру, и понимали, что у нее нет многих современных удобств, и давали ей это понять, иногда с нескрываемым раздражением.
А уж сама Лариса так стала раздражаться, что хоть религию принимай – как пилюли от язвы желудка.
В тот момент и возникла Манечка. Они не были раньше знакомы, Маню подкинули друзья друзей на два-три дня. Лариса в тот вечер как раз заболевала гриппом, и Маня появилась в ее жизни одновременно с температурой, немедленно став симптомом болезни, как ломота в суставах и головная боль. Благодаря насморку Лариса не сразу заметила изменившуюся атмосферу квартиры – пахло тут теперь Манечкой, ее французскими духами и лечебными травами. Тихим шелестящим голосом, чтоб не тревожить, Маня вела бесконечные разговоры о духовном и задушевном; но при этом невероятно много успевала за день сделать или, по Лариным понятиям, навредить.
В этом тесном городе пустота жилья ощущается роскошью, и Лара очень ценила эту чудом доставшуюся ей роскошь. Манечка же заполнила все пустоты недопитыми чашками, выжатыми лимонами, тарелками застывающего куриного супчика, пакетиками лекарств, привезенных с собой на всякий случай, а также вытащенными из чемодана сувенирами и кухонными досками с изображениями церквей и снеговиков.
И все это время только что приехавшая Маня, со своими лечебными травами, со своим самоуничижением и незнанием языка, рассказывала коренной, можно сказать, жительнице Ларисе об экзотических тайнах жизни русского Нью-Йорка. Она уже посетила ресторан, где Лара никогда не бывала, она знала удивительные сплетни о Лариных знакомых, за которыми никогда ничего такого не подозревалось. Все упущенное за годы вынужденного вечернего домоседства и ежедневной работы, все это представлялось в цветистых Манечкиных рассказах невероятно заманчивым.
Маня жила интенсивно. Уже и с каким-то гениальным поэтом она если не буквально переспала, то была к тому близка и готова. Она часами говорила с поэтом по телефону, прижимая трубку плечом и в особенно душещипательные моменты прикрываясь ладошкой. Манечкин старательно нарисованный глаз время от времени косил на хозяйку дома, шелестящий голос снижался до непристойного постельного придыхания… Было обидно до слез. Только температура нейтрализовала накал Лариной зависти. Не плакать же, когда и так из носу течет.
Иногда казалось, что Манечкино присутствие Ларе только мерещится. К вечеру жар усиливался, Маня становилась длинной, высокой, в чем-то серебристом и чешуйчатом, с голыми плечами и ногами и вроде бы в Ларисиных лучших выходных туфлях, скользила, таяла, исчезала… Глубокой ночью Лариса просыпалась, никакой Мани и следа не было. Однако наутро она опять материализовывалась на своем диванчике, тихо посапывающая, с невинным, слегка опухшим личиком.
А потом Маня тоже заболела. Температуры и насморка у нее не было, вообще никаких вульгарных симптомов, как у Ларисы. Но наступила полная потеря сил, апатия. Она лежала пластом: у нее был приступ астенического невроза. В других странах мира эта болезнь неизвестна, но на родине Манечку диагностировал ведущий специалист. Она страдала и была совершенно беспомощна. Друзья друзей категорически отказались взять больную обратно, и Маня переехала к Ларочке, к доброй, щедрой, удивительной Ларочке, на чьей территории и просрочила свою визу и осталась нелегально на неопределенный срок.
Маня не то чтоб думала, она инстинктивно знала, что бывают, и довольно часто, люди, которым просто необходимо, чтоб кто-то жил за их счет, пользовался их гостеприимством и отнимал время. Такие люди будут и пищать, и жаловаться, и поносить неблагодарного захребетника – но попробуй отними у них эту застрявшую поперек горла кость. Загрызут.
Ну и что бы Ларка делала без Мани? Куда бы девала свое свободное время? Кто бы еще так терпеливо выслушивал ее заумные разглагольствования?
Манечка была уверена, что Лара злится и жалеет о своем чрезмерном великодушии, ведет учет своей щедрости, но удержаться от любимого дела – поучений и благотворительности – просто не может. Поэтому все объяснения правил и законов здешней жизни, основ буржуазной морали и протестантской этики Маня выслушивала с умилением. Она хвалила Ларину эрудицию, хвалила буржуазную мораль, просила объяснить поподробнее насчет протестантской этики.
– Ой, – говорила она, широко и доверчиво открывая голубые глазки, так широко, что Лариса начинала сильно сомневаться в сказанном, – ой, как же это правильно! Умничка ты наша. Но вот что я тебе расскажу… – и рассказывала какую-нибудь историю из своего личного опыта, напрочь выходящую за пределы Лариного скромного воображения.
Лариса проповедовала западный оптимизм и бодрость и противопоставляла их славянской хандре. Некоторые оптимистические термины, которым на родном языке даже эквивалента не существует, она пыталась растолковать. Она пересказывала книжки из раздела самоусовершенствования и даже дошла до Айн Рэнд. Но на самом деле Лариса усвоила только внешние приемы оптимизма; начиная дело, она с трудом могла вообразить удачный исход. Она обдумывала каждый свой шаг, вечно себе и людям в чем-то отказывала и что-то доказывала. Ей все казалось, что любое вроде бы маловажное решение может повлиять на дальнейший ход жизни, что каждое событие – не иначе как повестка от судьбы. Но ведь не всякий отдаленный гром предвещает землетрясение или бомбежку? Может и просто сковородка упасть.
А Манечка строила свое сорочье гнездо из любого подножного сора. Любые хворостинки, веточки, тряпочки-бумажки, чужие перышки, чужие мнения, манеры, рецепты – все у нее шло в дело. Врала она так откровенно и были в ее вранье такой азарт и свежесть, что понятно становилось выражение: