Хелен Ламберт

Вашингтон, январь 2012 года

В конце января мой муж Роджер объявил о расторжении наших отношений. К юристам мы не торопились, поскольку никто из нас не собирался разводиться, даже невзирая на годичную разлуку. Мы пробовали терапию. Мы пробовали жить вместе, пробовали жить отдельно, но, казалось, ничто не помогало нашему брачному союзу. Я чувствовала себя брошенной ради его первой и единственной любви – галереи «Ганновер».

Роджер был главным куратором и директором галереи, в которой хранилось более трех тысяч французских и американских картин, а также одна из крупнейших коллекций черно-белых фотографий, когда-либо собранных в США. Для Роджера «Ганновер» был не просто зданием; все оказалось гораздо сложнее – муж был поистине одержим своим детищем. Коллекция занимала все его время, и места на шедевры никогда не хватало. Я находила эскизы зданий и планы этажей на салфетках и бумажных лоскутках. Даже в ванной! Мне было трудно привлечь внимание Роджера к чему-то настолько обыденному, как, например, к ремонту сломавшейся посудомоечной машины. За три года он провернул многомиллионную кампанию (восемьдесят пять миллионов долларов, если быть точнее), чтобы построить идеальный «дом» для своей коллекции. Успеху этой кампании немало способствовал найм Сары Дэвидз, которая, по всей видимости, являла собой настоящий феномен в том, что касалось сбора средств. Роджеру удалось увеличить посещаемость музея до 425 000 человек. Неплохо, учитывая, что его частная галерея конкурировала с бесплатными смитсоновскими музеями, разбросанными по всему Вашингтону. В нашем городе-музее королем стал Роджер Ламберт – вундеркинд в мире филантропии, безумный гений! О нем писали в «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и в «Хрониках филантропии». Он даже успел выступить со знаменитой речью о том, как простые организаторы способны собрать деньги на любимые сердцу дела! А потом он взял и шокировал жителей Вашингтона (возможно, даже некоторых из величайших создателей музеев): начал сотрудничество не с американским архитектором, а с японской фирмой. Цель столь необычной коллаборации заключалась в строительстве стеклянной конструкции в перспективном прибрежном районе города. Попытка перенести «Ганновер» с нынешнего места, из старого георгианского особняка на Резервуар-роуд, на модный участок Мэйн-авеню настроила против Роджера весь музейный мир. В конечном счете «Вашингтон пост» назвал его бесценный дизайн «дорогой пародией на пирамиду из кубиков льда». Поскольку величественный особняк-лабиринт в верхнем Джорджтауне теперь пустовал, дети начали бить в нем окна, вызывая тем самым гнев исторического сообщества. Так Роджер Ламберт попал в немилость.

Мы с Роджером гремели чуть ли не на весь Вашингтон. Наша парочка славилась приемами, которые мы давали в своем доме на Кэпитол-Хилл. Каждый месяц мы устраивали званый ужин, о гостях которого впоследствии писали в моем журнале. В гостиной прекрасно размещалось человек шестнадцать, поэтому участие в ежемесячных собраниях стало для знаменитостей весьма желанным событием. Мы с Роджером с осторожностью составляли список, смешивая художников с политиками, математиков с музыкантами. Раз в год мы устраивали ужин только для художников или политиков, но нам обоим нравилось соединять несоединимое и наблюдать за растущим напряжением. Приглашали гостей мы без всяких затей: один телефонный звонок – и люди слетались со всего мира, чтобы просто посидеть за нашим столом. Однако без казусов все равно не обходилось. Один известный фотограф, например, однажды отклонил приглашение, заявив, что мы с мужем «слишком буржуазны». Да, это отчасти правда, но ведь в этом вся соль! Еще был случай, когда из нашего дома пулей вылетел известный актер, потому что мы усадили его рядом с ученым, который понятия не имел, кто он такой. К сожалению, на Мэриленд-авеню такси – редкое явление, поэтому ему пришлось провести целых десять минут на ледяном январском холоде, ожидая водителя из Нигерии, который тоже не имел представления, кто его пассажир.

Но все закончилось в конце января, когда Роджер пригласил меня на ужин в наш излюбленный вьетнамский ресторан на Коннектикут-авеню и объявил, что влюбился в Сару. По правде говоря, новость не стала для меня неожиданностью. Я подозревала об интрижке, но даже когда узнала наверняка, сперва не восприняла ее всерьез. Я отнеслась к этому как к очередной фазе отношений, которую нам предстояло пройти.

Тем не менее, как объяснил Роджер, любовь к Саре оказалась невероятно глубокой. Он и не подозревал, что можно так любить, пока Сара не заявилась на порог его офиса. Я кивнула, точно послушная ученица за первой партой, и принялась черпать свой фо[3]. В тот момент на его лице застыло блаженное выражение, какого я не видела годами. Нет, беру свои слова обратно: таким Роджера я не видела никогда.

Мы познакомились с ним в Джорджтаунском университете. Он сидел рядом со мной на «Истории Америки с 1865 года». Этот курс никто не выбирал, поскольку преподаватель славился своим нежеланием выставлять хорошие отметки. Роджер, будучи старшекурсником, записывался поздно и был вынужден пойти туда, где оставались места. А для меня, как для специалиста в области политологии, этот курс был обязательным. Я, к слову, была одной из тех, кто все-таки умудрялся получать наивысшие баллы. В те дни у меня были рыжие, зачесанные в хвост волосы с челкой, как у Бетти Пейдж[4]; я носила очки в оправе формы «кошачий глаз»; моим спутником была толстая книга Роберта Каро «Путь к власти» – одна из нескольких, которые он написал о Линдоне Б. Джонсоне. Поначалу Роджер меня раздражал, потому что он никогда не готовился к занятиям. Однако он как-то почувствовал, что меня можно покорить политическими стратегиями. В ту осень он смошенничал на конкурсе красоты, уговорив большое количество студентов отдать за меня голоса. Это был настолько широкий жест,