А кстати, буря готова была разразиться в любую минуту – так решила Эмма, когда очередная волна самолетов пронеслась над головой. Им числа нет, наверное какие-нибудь учения, и из-за них, судя по всему, не работает радио. Дотти, со своими округлыми формами, пыталась протиснуться к окну над раковиной и посудомоечной машиной и, запрокинув голову, смотрела наверх.
– Что происходит, – сказала она Эмме. – Эти штуки не дают ни минуты покоя. Мне и будильник утром не понадобился. Еще шести не было, а уж стоял сплошной рев. Что ж они не думают о людях?
– Кто это «они»? – поинтересовалась Эмма.
Она начала накрывать мальчишкам на стол. Тарелки, ножи, вилки.
– Ну, – ответила Дстти, берясь за сковородку, – те, кто управляют, почем я знаю. Нет у них таких прав. Ну вот, еще тост сожгла. Сегодня все не ладится. Почтового фургона нету, пришлось послать Терри на велосипеде искать его. Если Мадам не получит газету вместе с соком, устроит она нам. Уже полчаса назад могла позвонить. Эмма, детка, поторопи мальчишек, и так не справляюсь. И скажи Энди, чтоб чистил зубы пастой, а не мылом.
На миг гудение в небе стихло. Временное затишье. «Мне бы заниматься чем-то по-настоящему нужным, скажем, ухаживать за стариками, пораженными проказой, кормить толпы страждущих, пострадавших от цунами, – думала Эмма. – К черту, ерунда какая-то. Это все телевизионная хроника. Мад права: от нее теряешь здравый смысл».
В комнате младших мертвая тишина. Не могут же они спать до сих пор? Она открыла дверь. Занавески были плотно задернуты, но свет горел. В дальнем углу на перевернутом ночном горшке, как на троне, восседал Бен. На нем ничего не было, кроме перчаток и старой шляпы Мад (которую когда-то отправили на распродажу старья, но никто на нее не позарился). Красавец, словно из черного дерева, он выглядел младше своих трех лет. Мад взяла его к себе не только из-за цвета кожи, а еще и потому, что, как ей сказали, у мальчика что-то не в порядке с языком, и он вряд ли сможет научиться говорить. Увидев Эмму, он в восторге закатил глаза, поднял вверх два пальца – жест, которому его научил Терри, – снова уставился на верх двухъярусной кровати, где спал Колин.
Шестилетний Колин был белокож, негатив черного Бена: голубоглазый, золотоволосый – любой режиссер из миллиона кандидатов на роль младенца Иисуса отобрал бы его. Колина нашли в канаве после фестиваля поп-музыки; родителей отыскать не удалось. Мад, которая временами страдала снобизмом, клялась, что мальчик королевских кровей; но дьявол тоже явно приложил к нему руку, – за ангельским ликом скрывалось змеиное коварство. «Если кто и научит Бена говорить, так это Колин», – определила Мад и, к ужасу Дотти, отвела им двухъярусную кровать. С этого момента Колин стал для Бена кумиром, хотя пока что дара речи он так и не обрел.
– Что это ты делаешь? – с подозрением спросила Эмма.
Колин неподвижно распластался на верхней койке, накрывшись простыней, сложив руки на груди. Глаза его были закрыты. Эмма подошла поближе и тронула его за щеку: один глаз приоткрылся.
– Уйди, Эмма. Я играю для Бена спектакль. Я умирающая Мадам, сейчас начну задыхаться и умру: вот и конец спектакля. Бен захлопает в ладоши, а я вскочу и раскланяюсь.
– Какой ужасный сюжет, – сказала Эмма. – Сейчас же прекрати играть и одевайся – через минуту будет завтрак.
Колин помрачнел:
– И ничего ужасного. Как в жизни. Мадам сама так придумала. Мы для нее и репетируем. То есть я, – Бен у нас зрительный зал.
Эмма решила им не мешать и вышла из комнаты. Беда в том, как обычно говорил Папа, – хотя она не любила с ним соглашаться, если речь шла о Мад, – что Мад меньше всего подходит на роль воспитателя трудных детей. «Может, они и счастливы, но ведь мир, в котором они живут, это нереальный мир фантазий. Как и мой, – подумала Эмма, – как и мой, все мы одним миром мазаны, миром Мад…»
Она прошла по узкому коридору и открыла дверь в комнату средних мальчишек. Энди и Сэма, которым двенадцать и девять, называют средними, чтобы отличить от старших Джо и Терри, которым девятнадцать и семнадцать. У средних тоже стоят койки, но комната их больше, чем у младших, и в ней ощущается характерный запах. Часть комнаты забрана проволочной сеткой, и за ней живет старенькая серая белка, которой, по уверению Сэма, самой уже не прокормиться. Белка уже несколько недель живет в спальне Сэма и Энди. Пол усеян скорлупой от орехов. Дотти чуть ли не в слезах протестовала, уверяя, что это против всех правил гигиены.
– Какая тут может быть гигиена, – сказала ей Мад. – Сэм вырастет и станет знаменитым зоологом, получит Нобелевскую премию. Я не буду ему мешать.
Когда Эмма вошла в комнату, Сэм сидел склонившись на полу, но предметом его забот оказалась не белка. Новый жилец, голубь, тащил по полу крыло, а Сэм увещевал гостя отведать с ладони зерна. Он оглянулся и жестом попросил Эмму не шуметь.
– Не подходи слишком близко, Эмми, – шепнул он. – Можешь напугать его. Если он признает во мне друга, то я смогу перевязать ему крыло.
Может быть. А может быть, и нет. Сэму приходилось спасать раненых птиц, но случались у него и неудачи, тогда были слезы и похороны в кустах, причем Колин, которого всегда привлекала смерть, играл роль священника.
– Как это случилось? – тоже шепотом спросила Эмма.
– Он свалился с крыши. Наверно, испугался чего-то.
У Сэма было узкое, худое лицо и врожденное косоглазие – эта его отличительная черта вызывала неловкость у тех, кто знал его недостаточно хорошо. Может быть, раньше, когда он жил с родителями, их не устраивало именно его косоглазие. Сэму доставалось в детстве, и когда Мад увидела синяки на его теле, то сразу взяла мальчишку к себе.
– Чего он испугался? – спросила Эмма. – Самолетов?
Косые глаза всегда избавляли Сэма от дознаний. По их выражению никогда невозможно было определить, говорит он правду, или нет.
– Да, – ответил он. – Похоже на то. Открытое окно и отсутствие Энди заставляли думать иначе, но Эмма хорошо знала, что Сэм товарища не выдаст.
– Ладно, ладно, я и так все знаю. Он опять полез на крышу: я видела оторвавшийся шифер из окна ванной.
Она подошла к