Спускаясь по реке, барк казался призраком на поверхности черной воды; огни Лондона вспыхивали в темноте, отбрасывая в небо желтые языки пламени. Их свет, неясно вырисовывающиеся контуры зданий, шумы и звуки Лондона принадлежали к тому миру, который мы покидали с легким сердцем, не замечая ничего вокруг: наши взоры были обращены к новым горизонтам, ждавшим нас впереди. Вокруг зажигались огни других кораблей, пенилась струя за кормой шустрого буксира, откуда-то издалека слабо доносился гудок грузового судна, направлявшегося в порт приписки. Лондон скрылся из виду, скоро остались позади заболоченные равнины Эссекса, и нам открылась ширь реки с ее излучинами. Дул холодный свежий ветер, на мысе мигали огни, моросил дождик, и уже пахло морем.

Я прислонился к фальшборту, водяные брызги освежили лицо, я чувствовал, как под ногами поднимается и опускается палуба, — барк вышел в открытое море. Побережье Англии отдалялось от нас, странное и неузнаваемое в сером свете утра; на горизонте вырисовывалась четкая, непрерывная линия моря; новый день, новое небо.

Я понял — это начало нового приключения, зарождение мечты, и, почувствовав вкус моря на губах и услышав голоса моряков, обрадовался: я уже не тот мальчик, который мечтал порвать узы, связывающие меня с домом, и освободиться, я — простой матрос на норвежском барке, мужчина среди других мужчин.

Я узнаю наконец, что значит плыть на корабле, быть разбитым и усталым, голодным и счастливым.

Узнаю, что такое жесткость каната, парус, наполненный ветром, дурнота и мучения, но вместе с тем — что такое бешеный восторг, который невозможно объяснить, неистовое радостное волнение и безумство, хохот и вопли на палубе.

Поначалу меня преследовали смятение и неудачи, растерянность от собственной беспомощности, затем я боролся с дурнотой, цепляясь за Джейка, как плаксивый мальчишка. Я выбрался из носового кубрика на палубу с пустым желудком и пересохшими губами. Барк трещал под натиском стихии — совсем как я когда-то, — и море волновалось, и дул крепкий ветер.

Бывали дни и ночи, когда жизнь казалась потрясающей, и такие, когда жизнь превращалась в кошмар: я работал, спал и снова работал. Не было времени для размышлений, не было времени для грез — одна борьба за существование и волчий голод, а потом проваливаешься в покой и сон. У меня огрубели руки и отросла борода, как у настоящего мужчины, я бранился и хохотал, боролся и был счастлив. Скоро я увижу другую страну и лица, которых никогда прежде не видел. Ничто, кроме грубой красоты этой жизни, этой боли и радости, не имело значения, потому что рядом со мной был Джейк, я был не один теперь.

Высокие мачты напрягались под давлением тяжелой парусины, с фор-марса-реи было видно, как мало свободного места на длинной и узкой палубе: лес был сложен штабелями. Мы пробирались вдоль реи, ступая по скользкому канату, цепляясь одной рукой за выбленки. Все указывало на то, что должен подуть свежий бриз, это было бы очень кстати: мы отстали от графика на сорок восемь часов. Подняв все паруса, мы могли наверстать время, упущенное после отбытия из Финляндии, — тогда сильный западный ветер сбил нас с курса и мы вынуждены были противостоять ему. Нам нужно было опустить топсели, так мы закрепились, а полубак каждые несколько минут накрывало серое море. Теперь подул северный ветер, и вся вахта собралась на реях. Большой парус с ревом развернулся, затряслись фалы, и ветер засвистел в снастях, как веселый дьявол.

Джейк покачал головой и рассмеялся, убирая с глаз волосы, — он наблюдал, как я уворачивался от тяжелого паруса, не желая получить удар от невыбранных шкотов. Теперь я балансировал на футропе, испытывая головокружение, смотрел вниз, на зеленую воду, которая стремительно неслась мимо носа нашего барка. Я слышал, как ветер давит на парусину, видел маленькую фигурку кока, наблюдавшего за нами из камбуза, с кормы. Несмотря на израненные руки и головокружение, грубую одежду, еще не высохшую после того, как я промок во время шторма, я улыбнулся Джейку в ответ, меня охватили сильное волнение и радость оттого, что я был молод. Где-то далеко позади остался озлобленный, застенчивый мальчик, бежавший по аллее от своего дома к воротам у сторожки, на шоссе, ведущее в Лессингтон; здесь был мужчина, который учился работать своими руками, бороться за жизнь, обуздывать дикие стихии ветра и моря, ругаться и шутить вместе со своими товарищами на незнакомом языке, наполнять ноющий желудок всякой бурдой и быть благодарным, бросаться на койку, устав как собака, в прилипшей, влажной одежде, улыбаться и быть счастливым, и ни о чем больше не беспокоиться.

Ни разу, ни на одну минуту, даже когда буквально валился с ног от усталости, я не пожалел о том, что сделал, потому что это была свобода и рядом был Джейк.

Его койка раскачивалась над моей в грязном носовом кубрике, его присутствие всегда утешало и придавало уверенности — с той первой ночи в море, когда мы, сменившись с вахты, побрели, шатаясь, в кубрик, и я, ошалев от непривычных команд, пробрался при тусклом свете лампы к своей койке. Он залез на верхнюю койку, и я почувствовал, как его рука коснулась моего плеча, услышал его встревоженный голос: «Все в порядке, Дик?»

С самого начала мы были вместе, в одной вахте, и ели рядом, принося еду в оловянной миске с камбуза в кубрик, разгуливали ночью по палубе, беседуя или молча, и понемногу учились норвежскому и датскому у своих товарищей.

Я научился стоять на вахте у штурвала вместе с другими, и мне казалось, что это величайшее достижение моей жизни: чудесная, ясная ночь в Балтийском море, по пути из Финляндии в Лондон, при попутном ветре, и вокруг — черная гладь моря, и высокие мачты указывают