— Всё равно что-нибудь бы случилось, — тихо возразил он, медленно попивая кофе, которое до этого момента всегда терпеть не мог. А тут…
Что же с ним случилось?
— Наверное, — я поморщилась от слишком горячего глинтвейна, который по привычке взяла в этом кафе. — Но сам посуди… когда тебе было двенадцать лет, ты вёл себя почти так же. Ну, по крайней мере, уж я-то точно. В таком возрасте всё кажется несправедливым, злым, жестоким и равнодушным к тебе. Хочется внимания и не важно какого — негативного по отношению к тебе или нет. Лишь бы кто-то заметил тебя, кто-то заинтересовался или разозлился на тебя. В таком возрасте внимание очень важно, как и собственная значимость: будь то любовь или ненависть. После начальной школы всё кажется необычным, хочется быть круче, знакомиться со старшеклассниками, иметь отношения и вести бурную жизнь, совершенно наплевав на учёбу. Да и на всё остальное тоже — только ты сам себе важен. В двенадцать лет… я ужасно хотела, чтобы со мной обращались как с взрослой, чтобы с уважением относились ко мне, чтобы прислушивались к моему мнению и интересовались мной так, будто интереснее меня человека не существовало. Это такой возраст, когда хочется всего и вся, и очень трудно сохранить в себе… уважение к другим.
— И надо что-то с этим делать, — вдруг твёрдо сказал Джозеф. — Я согласен с твоими словами. Да, ты права, что в двенадцать лет надо не забывать об уважении и, думаю, это определённо относится к Олин. Хэмф почти со мной никогда не ссорится: то ли потому что умный, то ли потому что ещё маленький, то ли просто потому что он мальчик. Но Олин… она капризничала даже тогда, когда ей было всего пять лет. Мне кажется, просто с самого рождения у неё такой характер: так сыграли в ней гены, а не только не самое лучшее воспитание…
— Ты заботился о ней как мог, — я положила вторую ладонь ему на руки и сжала его пальцы, которые только сейчас наконец-то перестали трястись. И вовсе не от холода. — Ты всегда очень любил её и сейчас сильно любишь. Конечно, не во всём виноват её возраст, но во многом. Так что…
— Остаётся надеется на лучшее, — договорил за меня он и благодарно улыбнулся. — Спасибо тебе, Делора.
Он преподнёс мои руки к губам и нежно поцеловал, словно касался губами самой чувствительной кожи, тогда как мои руки уже давно были полны шрамов, вечно разбитых костяшек и грубой кожи, стёртой в некоторых местах до мозолей, а один палец вообще был кривой. Совершенно не женские руки. Но Джозеф любил их такими, какими они были — как и меня саму. А я — его.
Идиллия, не так ли?
Как же мне хотелось, чтобы наши отношения длились как можно дольше.
Навсегда?
Навсегда.
— Ты — вся моя жизнь, Джозеф. Ты ведь знаешь это?
На мгновение в его тёмно-голубых глазах промелькнуло что-то странное, но он тут же расплылся в ещё более широкой улыбке. В ещё более счастливой.
— Знаю. И люблю тебя за это ещё больше.
Мы поцеловались — так, словно нуждались в этом больше, чем в воздухе. Так, словно не могли жить ни секунды друг без друга — и сейчас мне это казалось как никогда правдой. В груди громко стучало сердце, руки отчаянно сжимали широкие ладони, дыхание сбилось от такого большого количества эмоций: от трогательной любви до неистового желания защищать его любой ценой.
И я была уверена, что Джозеф сделает ради меня то же самое.
Крепко держась за руки, мы шли уже обратно домой, когда заметили горящий дом, вокруг которого столпились не только пожарные, но и просто прохожие. Пламя рассекало холодный воздух, в небо поднимался столб чёрного, как сама тьма, дыма, огонь расползался от одного этажа к другому, постепенно охватывая весь небольшой пятиэтажный дом. В последнее время пожары настигали как Колдстрейн, так и весь мир всё чаще и чаще — вот и сегодня мы стали свидетелями этого неугомонного бедствия. Но из-за чего всё это было на самом деле?
— Там моя дочь! Пожалуйста, кто-нибудь спасите её! — захлёбываясь в слезах, надрывно кричала женщина, но никто её не слышал: пожарные пытались справиться с пожаром, а все остальные либо были только что спасены из огня, либо слишком трусливы, чтобы пойти на помощь.
Но Джозеф не был таким.
Он вдруг сорвался с места, и я даже пискнуть не успела, как он уже скрылся в горящем здании. Сердце вмиг оборвалось в груди. На несколько секунд всё застыло, а меня будто оградили матовым стеклом: всё казалось размытым, несуществующим, нереальным. Как и то, что Джозеф только что кинулся прямо в яростный очаг огня. Но вот ещё мгновение назад его рука держала мои пальцы, как уже сейчас его спина скрылась там — в столбе пламени и дыма. Я не знаю, закричала ли я, когда упала на колени и в ужасе смотрела на безжалостные красные языки, пожирающие всё на своём пути.
Мира вокруг не существовало.
Только мой полный паники взгляд и горящий дом, что весь трещал и скрипел от огня.
Где-то там что-то громко рухнуло, а вместе с ним — и моё сердце.
Страх.
Как же до боли страшно.
Страшно. Страшно. Страшно.
Меня всю трясло, а с каждой секундой всё больше — так я боялась больше никогда не увидеть Джозефа живым. Никогда не услышать его чистый смех, рассудительный голос, умные речи. Никогда не увидеть его красивых глаз, не потрогать его мягких кудрей, не ощутить его запах. Никогда…
Даже думать об этом было невыносимо.
Я чувствовала, что хочу заплакать, но у меня не было слёз. Я понимала, что глотку рвало от крика, но я не кричала. Я знала, что вот-вот моё сердце надорвётся от смертельного ожидания, ведь с каждой секундой шанс на выживание всё уменьшался и уменьшался…
До абсолютного нуля.
До полной…
Нет, не смерти. Нет!
Нет — потому что вот он, Джозеф! Бежал из огня с пятилетним ребёнком на руках. Бежал вперёд, ещё не до конца осознав, что перед глазами уже не стоял красный свет гибели, а была земля — мокрая от растаявшего из-за жары снега, но не опасная. А Джозеф — живой.
Живой.
Эта мысль вывела меня из транса и заставила кинуть ему на шею, когда тот отдал ребёнка в руки матери, которая ещё больше разревелась. Я счастливо обняла любимого, не в силах поверить в то, что свершилось чудо, в которое я никогда не верила. Но вот он, Джозеф — был в моих руках живой, горячий и почти невредимый, лишь одежда его