– Нора!
Я непроизвольно замираю. Где-то в глубине подсознания этот голос до сих пор ассоциируется с незнанием теоремы Эйлера. Едва миссис Райт окликает меня по имени, я будто слышу слова: «Ты сделала на сегодня домашнее задание?»
Сейчас на ней кружевное платье с длинными рукавами. Оно было бы миленьким, если бы не украшало учительницу математики, выходящую замуж за моего отца. На носу у нее все те же неизменные очки в толстой красной оправе. Казалось бы, уж на свою-то свадьбу любая женщина захочет их снять, но эта дама – по-видимому, большая поклонница образа библиотекарши с одиннадцатью кошками. А еще я бы не стала выбирать такую цветовую гамму: сочетание мятного и персикового, – но, как говорится, каждому свое.
– Нора! Ты выглядишь… – Миссис Райт, Тина, замолкает, словно решает, стоит ли говорить о том, что в эту минуту я ползаю на корточках по липкому полу танцевального зала.
– Кое-что уронила. – Я быстро поднимаюсь. – Рада вас видеть. Спасибо, что пригласили меня.
Она кажется сбитой с толку. За спиной у нее появляется мой отец и обнимает ее за талию. Мне потребовался целый год, чтобы научиться спокойно смотреть на них вместе и не испытывать тошноты. Но теперь я даже в состоянии сдержать гримасу отвращения.
– Дорогая, ты выглядишь потрясающе.
Вот все отцы такие – никогда не знают, когда ты выглядишь потрясающе. Он же понятия не имеет, что этому платью почти шесть лет. И что на макияж я потратила целых тридцать семь секунд, потому что катастрофически опаздывала на церемонию, где у меня было крайне ответственное задание – прочитать стихотворение («Я несу твое сердце в себе, твое сердце в моем»). Но все же я улыбаюсь и обнимаю отца, стараясь осторожно поднимать руки и не порвать платье. Ну и в порыве благодушия заключаю в объятья свою новоиспеченную мачеху Тину, несмотря на ее очки в красной оправе и мятно-персиковую свадебную гамму.
Тина переводит взгляд с отца на меня.
– Нора, мы так счастливы, что ты здесь и теперь часть нашей семьи. Знай: мы всегда рады видеть тебя в любое время у нас в Аризоне.
Папа улыбается и гладит меня по плечу.
– Там наш дом. И твой тоже. Скажи Элис… своей маме… что мы рады видеть тебя в любое время.
Я ничего не отвечаю. Тина смотрит в пол. У меня начинают еще сильнее потеть подмышки. Папа откашливается и продолжает:
– Мама не смогла сегодня приехать?
– Не-а. – Я стараюсь не встречаться с ним глазами. – Что-то с животом.
Но мы-то все знаем, что я вру.
– Она… в остальном все хорошо? – спрашивает отец, обращаясь к полу.
– Да, – отвечаю я.
Я замечаю, что всякий раз, когда речь заходит об Элис, папа и Тина начинают теребить кольца.
Рассказать им, что я по-прежнему порой слышу мамины всхлипы из ванной? Или что она выпытывает имя и фамилию каждого, с кем я общаюсь? Особенно если собираюсь погулять с компанией друзей, где есть хотя бы один парень, а ведь я практически окончила среднюю школу. Или что она каждое утро цитирует мне новую статью, где говорится о том, что художники не могут обеспечить себе даже прожиточный минимум? «Нора, ты должна заняться чем-нибудь более практичным, ну, скажем, инженерным делом, математикой, наукой, – все, что поможет тебе получить работу. Я знаю, что мой отец состоялся как успешный художник, но помни, что даже он смог продать свою первую картину лишь в сорок пять лет. Неужели ты готова так долго ждать?»
– У нее все отлично, – добавляю я. – У нас обеих.
Папа делает ко мне шаг и кладет руку на плечо.
– А летом Нора собирается в Европу. В творческое путешествие, – сообщает он Тине. Странно, что она до сих пор об этом не знает. – Напомни еще раз, какие города ты посетишь?
– Париж, Брюссель, потом три недели проведу в Обществе молодых художников графства Донегол, а после Флоренция, Лондон и домой, – перечисляю я.
– Общество художников! – практически взвизгивает Тина. – Нора, это же такое важное событие!
Теперь она мне нравится чуть больше.
Папа сжимает мое плечо.
– У тебя в мизинце таланта больше, чем во мне целиком. Это все гены Роберта Паркера.
В эту минуту Тину за локоть тянет какая-то особа в платье, похожем на купол цирка. Они визжат и обнимаются, а папа бросает на меня красноречивый взгляд «Ох уж эти женщины!». Мы обмениваемся улыбками и больше не говорим о маме, потому что оба понимаем, что у него сейчас своих забот хватает: надо порезать торт, сказать речь и переехать из Чикаго в Аризону.
Теперь ему больше не нужно беспокоиться о страдающей после развода женщине, которая только что стала исключительно моей проблемой.
Глава 3
– ГОВОРЮ ТЕБЕ, в Европе никто не носит джинсы.
– Что?
Лена поднимает пару джинсов-бойфрендов, которые я целых пять секунд складывала, и отбрасывает в сторону.
– Так сказала моя сестра, которая училась в Барселоне.
Накручивая зеленую прядь волос на палец, я несколько секунд смотрю на забитый уже под завязку чемодан, лежащий на ковре.
– Ладно. Тогда что они носят?
– Не знаю, – отвечает Лена. – Леггинсы? Юбки? Да, наверно, юбки. Там все выглядят моднее. Если не будешь носить туфли на каблуках и свитер, то они сразу поймут, что ты туристка. Или шарф! В Европе люди носят шарфы!
– Но у меня нет шарфа. Как насчет этого? – Я показываю ей свои кроссовки «Нью Бэланс». – Может, мне просто не брать спортивную обувь?
Я передаю их Лене. Та по какой-то непонятной мне причине обнюхивает их.
– А у тебя есть кроссовки… ну… посимпатичнее?
Я встаю, и от долгого сидения на полу у меня хрустят колени. Ведь я пыталась впихнуть половину шкафа в двадцатидюймовый чемодан. «У европейских авиакомпаний другие ограничения на провоз ручной клади», – со знающим видом заявила Лена.
– А эти?
С нижней полки шкафа я извлекаю свои Вэнсы. Они все расписаны несмываемыми маркерами. Почему-то в средней школе считалось, что исписанные строчками из поп-панковых песен кроссовки – это круто и модно. Словно питчер в софтболе, я замахиваюсь ботинком и со всего маху швыряю его в Лену.
– Ай!
– Да ладно, я знаю, что тебе не больно.
Подруга потирает невидимую шишку на руке.
– Немного больно. – Но тут же забывает о боли, как только замечает фразу на белой резиновой подошве. – Боже мой! «И ты звонишь мне вновь нарушить мой покой?» Это откуда? «Скрипт»?
Я забираю у нее кроссовку и пытаюсь уложить пару вдоль боковой стенки чемодана. Мне это удается только после того, как я перекладываю плащ.
– Ты же прекрасно знаешь,