Словам «семья» или «семейство» соответствуют два римских термина: gens и familia. Gens — род или большая семья — объединял всех, носивших одно родовое имя (nomen), обозначавшее происхождение от одного мифического предка, даже если между его членами уже не было кровного родства, лишь бы цепь поколений граждан не прерывалась: Ацилии, Эмилии, Клавдии, Корнелии и т. д. Роды делились на ветви, объединявшиеся прозвищами (cognomen), отнюдь не личными, а передававшимися по наследству, например в роде Корнелиев — Сципионы и Лентулы, в роде Клавдиев — Друзы и Пульхры. «Фамилия» (семейство) представляла собой и более широкую, и более узкую единицу, чем род. Она в принципе или на деле находилась под властью «отца семейства» (pater familias) и включала рабов. Внутри нее могла выделяться собственно семья — супружеская чета с детьми и рабами.

Без брака нет семьи. Рассказав о юридических формах брачного союза, рассмотрим теперь его в социологическом аспекте. Римский брак был союзом семейств и в этом смысле политическим делом. Союз заключали не отдельные лица, а именно семейства со своим достоянием (или долгами), связями и детьми, которые, как предполагалось, в будущем заключат между собой браки. Поэтому же такой брак можно было расторгнуть, если этого требовала большая или малая политика.

Собственно, зачем в Риме женились? Само слово matrimonium (брак) включает в себя слово «мать» (mater), и официальный ответ на наш вопрос недвусмысленно гласит: «liberorum creandorum causa» — «чтобы производить на свет детей». Уже в 131 г. до н. э. цензор Квинт Цецилий Метелл Македонский в знаменитой речи, сохранившейся у Авла Геллия[134], высказался о необходимости женитьбы со всем возможным презрением к женщине: «Если бы мы могли жить без жен, то с радостью обошлись бы без этой тяготы (еа molestia), но поскольку природа захотела, чтобы мы ни с ними спокойно, ни без них вовсе жить не могли, следует нам более заботиться о продолжении рода, нежели о недолгих радостях». Более того, когда император Август внес на голосование свои законы об увеличении деторождения, он для их обоснования прочел в сенате именно эту речь[135]. Юристы же прямо писали[136], что важнейшая обязанность (munus — термин, применявшийся также для государственных должностей) женщины — принимать семя и оберегать плод зачатия. Такова же история развода Спурия Руги в III в. до н. э. по причине бесплодия жены: он «сильно любил жену, которую отослал, и <…> она была ему очень дорога своим нравом, но <…> выше своей привязанности и любви он поставил то, в чем был обязан клясться цензорам — взять жену, чтобы иметь детей»[137]. Впрочем, Валерий Максим утверждает[138], что он не избежал порицания, «ибо думали, что даже желание иметь детей не должно было стать выше супружеских обетов». В эпоху гражданских войн произошло нечто подобное: когда знакомая нам безымянная матрона[139] предложила супругу развестись, потому что у них не было потомства, он отказал ей: «Сомневаясь в своей плодовитости и огорчаясь, что у меня может не быть детей, чтобы я не потерял на это надежду, оставив тебя моей женой, и чтобы самой не быть из-за этого несчастной, ты пожелала оставить мой дом, чтобы поручить его плодовитости другой женщины. <…> Должен признаться, что я возмутился чуть не до потери рассудка: в такой ужас меня привел твой поступок, что я едва пришел в себя. <…> Могли я иметь такое желание или потребность завести детей, чтобы отказаться от супружеских обетов!»

Оценить плодовитость римских женщин и в особенности жен высокопоставленных лиц трудно. Уже Цицерон[140] хвалил Цезаря за то, что он принял меры, поощряющие рост населения (propaganda suboles) после гражданской войны; законы Августа — о браках в разных сословиях 18 г. до н. э. (lex Iulia de ordinibus maritandis) и особенно закон Папия — Поппея 9 г. н. э. — старались подталкивать к многодетным бракам. Знаменитое «детское право» (ius liberorum) было немаловажной льготой, а целибат и вдовство облагались большими пенями, особенно для богатых. Август установил для льготы норму (три ребенка), которая отнюдь не давала преимуществ действительно многодетным семьям, — это, без сомнения, доказывает, что у высокородных римлянок детей обычно было или, по крайней мере, выживало меньше, а это не позволяло фамилиям не пресекаться. Вот одно из объяснений стремительного обновления римского сената. В некоторых источниках говорится об упорном нежелании иметь детей, для чего прибегали к абортам[141]; несомненно, здесь отразились вполне реальные проблемы. Но нельзя забывать и об очень высокой детской смертности (CIL, XIII, 2073): ведь известно, что у Фронтона (учителя Марка Аврелия) из пяти дочерей, рожденных Кратией, выжила только одна[142], а Коммод единственный из всех сыновей пережил своего отца, хотя у Фаустины было ни много ни мало двенадцать детей[143]. Так или иначе, действительно многочисленные семьи были приметны. В двенадцатое консульство Августа на Капитолий поднялся необычный кортеж: Гай Криспиний Гйлар с восемью детьми (из них две дочери), двадцатью семью внуками, восемнадцатью правнуками и восемью правнучками[144].

До обручения нужно было выбрать будущего супруга с «достойным положением» (digna conditio). Применялись критерии разного рода: моральные, социальные, политические, стратегические, экономические. Не надо думать, будто все это имело значение только для высших слоев общества: купец или крестьянин тоже может строить планы приобретения имущества или расширения дела, богатый отпущенник мог подумывать о политической карьере для своих детей, всадник мечтал породниться с сенатором, а разорившийся сенатор — поправить свои дела. Таким образом, все перечисленные критерии могли сочетаться, пересекаться, а то и взаимоуничтожаться, причем мы совсем нечасто можем разглядеть, как это происходило. В мужчине, чтобы считать его идеальным мужем, обычно ценились следующие качества: хороший род, богатство, высокая нравственность, плодовитость: именно