– Я никогда не был более счастлив!
– Тогда, может быть, пора уйти?
– О чем ты говоришь? – Он настороженно встрепенулся.
– Я говорю о футболе, любовь моя. Может быть, теперь нам стоит взять деньги и скрыться. Никаких склок. Никаких намеков на то, что ты «старик». Только мы и наш ребенок.
– И голод...
– Ну что ты, дорогой. Пока об этом и близко нет речи. Однако это беспокоило и ее. Раз он так думает о деньгах, к чему норковая шуба, кольцо?
– Конечно. Но у нас нет настоящего солидного гнезда, чтобы через пять или десять лет нам не было тесно с ребенком. Еще один год в команде, и все будет иначе.
– Мы можем инвестировать мои деньги.
– Это твои. – В голосе промелькнула ледяная нотка. – Ты хотела, ты их и заработала. Теперь заботиться о тебе и ребенке буду я сам. И кончим с этим раз и навсегда. Хорошо?
– Ладно.
Его лицо смягчилось, и они занялись любовью при мягком свете заката. Это напомнило Кейт их медовый месяц в Кливленде. Но на этот раз не она, а Том уснул в ее объятиях, Кейт нежно смотрела на него. Она смотрела на него несколько долгих часов, с надеждой думая, что в наступившем году все будет иначе, что с ним поступят по справедливости и неприятности перестанут преследовать его. О большем она и не мечтала. Она становилась взрослой.
На следующий день после возвращения в Сан-Франциско в газетах появилась заметка о том, что Том Харпер «кончился». Это подхватили все крупнейшие газеты страны. Кончился. Он озверел, прочитав это, и, поразмыслив, понял, что за этим стоит команда... Старик... Он вылетел из дома, хлопнул дверью, ни слова не говоря Кейт. Появился только в шесть вечера... в программе новостей.
Он пришел в дом хозяина команды с угрозами, а затем накинулся на его менеджера, когда тот внезапно появился в комнате. Оба поняли, что Том пьян и не отвечает за свои поступки, а хозяин клялся, что Том вел себя как буйно помешанный, бессвязно нес какую-то околесицу про сына. Комментатор новостей монотонным голосом объяснил, что «у Тома Харпера нет никакого сына»; всем своим видом он показывал, что Том Харпер просто сбрендил.
Глядя в телевизор, Кейт потеряла дар речи. Комментатор тем временем продолжал рассказывать, что мужчины пытались утихомирить Тома Харпера. Но он вдруг неожиданно выхватил из кармана пистолет, прицелился в хозяина команды, затем резко перевел его на менеджера и выстрелил. Каким-то чудом промахнулся, но прежде, чем тот успел шевельнуться, он прицелился в себя и дважды выстрелил. На этот раз он не промахнулся. Менеджер и хозяин команды остались целы и невредимы, а Том Харпер доставлен в больницу в тяжелом состоянии. Комментатор сделал печальные глаза и торжественно произнес: «Трагедия для американского футбола».
На мгновение Кейт охватило странное чувство, что, если она быстро переключит телевизор на другую программу, все будет как ни в чем не бывало; по другой программе ей сообщат, что это неправда. Это не могло быть правдой. Том... Нет, пожалуйста, нет, Том... Пожалуйста. Она тихо поскуливала, носясь взад и вперед по комнате. Они не сказали, в каком Том госпитале. Что ей следует делать? Позвонить в полицию? В команду? На телевидение? А почему ей никто не позвонил? Но вдруг она вспомнила – она же выключила телефон, чтобы вздремнуть. О Боже... Что, если... что, если он уже умер? Рыдая, она выключила телевизор и побежала к телефону. Фелиция... Фелиция, наверное, знает... она поможет... Не думая, она набрала номер Фелиции в магазине. Она должна еще быть там.
Фелицию потрясла новость, она приказала Кейт никуда не уходить. Попросив помощницу вызвать такси, она позвонила с другого аппарата в полицию и получила необходимую информацию. Том был в главном госпитале Сан-Франциско. Он еще жив – едва-едва, но все-таки жив. Сломя голову Фелиция выскочила из офиса, размышляя на ходу, почему Кейт позвонила именно ей. Наверняка у нее есть еще кто-то. Мама, близкая подруга.
У нее с Кейт были хорошие отношения, но сугубо деловые. Они редко общались вне магазина. Кейт всегда была слишком занята Томом. Человек, который сейчас умирает в главном госпитале Сан-Франциско, был для этой девочки центром вселенной.
Фелиция застала Кейт в состоянии прострации, но полностью одетую. Такси ждало внизу.
– Давай надевай туфли.
Туфли. Кейт ничего не соображала. Какие туфли? Она была серо-зеленого цвета, с опухшими от слез глазами. Фелиция нашла кладовку и принесла оттуда пару черных шлепанцев.
– На.
Кейт всунула в них ноги и, как сомнамбула, вышла из квартиры без сумки и пальто, но Фелиция накинула на нее свое. Сумка ей в любом случае не понадобится, так как ее все равно нельзя оставлять одну. Фелиция не отходила от нее четверо суток. Том был еще жив. В сознание он так и не приходил, прогноз был неутешительный. Он хорошо справился с делом, стреляя в себя. Теперь он никогда больше не сможет ходить, и никто пока не мог сказать, до какой степени поврежден его мозг.
Когда Фелиция вернулась на работу, Кейт как заведенная ходила от кровати Тома до окна в коридоре, чтобы немного поплакать. Фелиция навещала ее, но никакими силами не могла увезти из больницы. Она так горевала по Тому. Либо просто сидела, уставившись в одну точку, либо плакала, либо курила. Врач боялся давать ей лекарства, чтобы не навредить ребенку. И как только она его не потеряла, недоумевала Фелиция.
Пока газеты терзали Тома, она терзала саму себя. Как она не почувствовала надвигающуюся беду? Могла ли она ее предотвратить? Достаточно ли серьезно она относилась к его тревогам о будущем? Это она во всем виновата, и только она одна. Она мучила себя целыми днями. Футбол. В нем была вся его жизнь, и из-за него он решил расстаться с жизнью. Мысль о том, что он едва не убил еще двоих, была еще более ужасающей. Но она никак не могла поверить, что он способен на такое. Только не Том. Того, что он сделал, и без того достаточно. Он разрушил себя. Бедный, милый Том, он пришел в отчаяние, потеряв последнюю надежду обеспечить будущее сыну за еще один год игры. Кейт, однако, не позволяла себе думать о сыне, настойчиво толкавшемся в ее чреве. Этот кошмар продолжался семь недель, вдобавок ко всему у нее не было отбоя от репортеров. Наконец Том пришел в сознание.
Он еще был очень слаб, но понемногу силы возвращались. Теперь стало ясно, что он будет жить – вернее, то,