Больше всего он боялся показаться смешным.
— Что значит поэты! Вы поэт?
Голос был женский, низкий, шершавый от сдержанного смеха.
— А почему бы нет! — сказал он.
— Как интересно! Прочтите, пожалуйста. Что у вас там дальше про грозу выясняется?
— Перестань, — остановил второй женский голос и что-то еще добавил тихо. Обе прыснули, а потом та, первая, смешливая, сказала:
— Никогда не видала живого поэта. Да еще мокрого. А как вы пишете стихи?
— При помощи всяких катушечек, конденсаторов.
— Скажи, пожалуйста, и что ж это за приборы? — Его расспрашивали поощрительно, как мальчика, который заврался, и тогда он ответил тем же тоном, пытаясь взять верх в этой игре:
— Как бы вам объяснить доступнее? Ну, нечто среднее между пылесосом и велосипедом.
— Ай-я-яй, как сложно!
— Нет, он пользуется пишущей машинкой!
— Холодильником!
— Или штопором. С конденсатором!
Смеясь, оба голоса перебивали друг друга.
— К вашему сведению… — запальчиво начал Тулин, но орудийный залп грома заставил его вздрогнуть. Потом он долго не мог простить себе этого.
Наверху расхохотались.
— Не бойтесь, поэт. Молния ударяет только в выдающиеся предметы.
Тогда он обернулся. В пятнистой тени беседки неразличимо белели два липа. Он поднялся на верхнюю ступеньку, перегнулся через перила.
— Какие славные эрудиточки, — сказал он. — Вы верите в чудеса?
— А вы кто — маг-волшебник?
— Смеетесь? — сказал Тулин. — Смеяться — самое немудреное занятие. Ведь эту грозу я вызвал. И все молнии мне подчиняются.
— А вы можете прекратить грозу?
— Сейчас еще трудновато, — внушительно сказал он. — Через годик — пожалуйста. Приходите сюда, и я вам сделаю…
Он услыхал, как та, что посерьезней, сказала: «Они все немного психи».
— Как же вы это сделаете?
— Подлечу к грозе и уничтожу. Не верите? Дайте сюда вашу руку.
К нему смело протянулась рука. Маленькая ладонь, сложенная лодочкой, была холодной и мокрой.
— Вы собираетесь гадать?
— Смотрите наверх, — приказал он.
Под сизой тяжестью низких облаков расплывались еще более тяжелые, почти черные клочья, они сталкивались, крутились, куда-то неслись.
— Пройдет год или около того, — медленно и торжественно говорил он, — и вот такая рука, как ваша, свободно станет управлять всей этой грозной стихией. Я не прошу вас верить мне, я лишь хочу, чтобы вы запомнили сегодняшнюю грозу и наш разговор.
Дождь редел. Гроза, громыхая, удалялась на запад вместе с лиловой тьмой, прохлестнутой белесыми молниями.
Раздвинув плющ, на него смотрели две девушки — одна высокая, черноволосая, с лицом строгим, диковатым, вторая — в прозрачном капюшоне, ярко-коричневые глаза ее глядели удивленно и запоминающе.
— А кто из нас давал вам руку? — внезапно спросила она.
— Вы, — сказал Тулин. — Вы, Женечка. Женя.
— Так нечестно, вы подслушали!
— Четвертый курс. Скорей бы на практику. Евтушенко — сила. Замуж и не думаю…
Под деревьями продолжало дождить, парк еще был ошеломлен, но уже остро запахло травой, и на песке робко проступали солнце и тени.
Тулин ступил в желтую пенистую лужу. Девушки засмеялись и ускорили шаг. Они торопились на лекцию.
— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Тулин. — Я знаю ваше желание и готов выполнить его.
— Попробуйте.
— Вы не хотите идти на лекцию, вы хотите познакомиться со мной, хотите остаться гулять в этом парке.
— Глупости, — строго сказала высокая девушка. Ее звали Катя. — Вы слишком самоуверенны.
Тулин посмотрел на Женю и быстро сказал:
— В таких случаях самое оригинальное — быть честным. Будьте оригинальны. Уступите себе, ведь потом будете жалеть, что не решились.
Женя засмеялась. Ярко-белые зубы осветили ее лицо.
Но он не улыбался, и весь этот треп обретал странную многозначительность. Большие коричневые глаза Жени смотрели серьезно.
— Ничего, мы же договорились встретиться здесь через год.
Тулин сжал ее пальцы.
— Мне почему-то кажется, что это произойдет раньше.
— Мы опаздываем, — сказала Катя.
До остановки было далеко. Тулин вышел на мостовую навстречу несущемуся троллейбусу, поднял руку. Он слегка прищурился, наслаждаясь своей щедростью чародея. Троллейбус, скрипнув тормозами, остановился перед его грудью. Водитель погрозил кулаком, но вдруг усмехнулся и открыл двери. Девушки вскочили. Тулин помахал им.
Он взглянул на часы. Оставшиеся полтора часа показались ему обременительно ненужными. Следует что-то придумать, чтобы люди могли сдавать на сохранение лишнее время, размышлял он, сдавать, как в сберкассу, а потом брать по мере надобности.
Он отряхнул пиджак и направился в институт, зная почти наверняка, что именно там ему сейчас не следовало бы появляться.
2
Утро этого дня в лаборатории № 2 ничем не отличалось от обычного. Было душно, мужчины работали в рубашках: Бочкарев принес букетик ландышей и поставил в колбочку старшей лаборантке Зиночке.
Пеленгаторы атмосфериков отметили грозу, идущую с северо-востока со скоростью двадцать километров в час. Матвеев включил регистраторы.
Утро двигалось деловито и размеренно, не готовое ни к каким происшествиям.
В половине одиннадцатого в лаборатории неожиданно появился Голицын. Опережая его, из комнаты в комнату понеслась суматоха приготовлений. Мужчины надевали пиджаки. Зиночка сунула ландыши в шкаф. Ричард запихивал под стол мотки проводов, панели, старые схемы — весь хлам, который с непостижимой быстротой скапливался вокруг него.
Голицын надвигался, размахивая огромным портфелем, полы распахнутого плаща разлетались крыльями. Не отвечая на приветствия, он отрывисто выпаливал:
— Болтология!.. Дичь!.. Совещания!.. Заседания!
Швырнув на стол Крылову портфель, он принялся яростно обмахиваться шляпой. Крылов встал, освобождая стул, но Голицын крикнул ему:
— Кто-нибудь подсчитал, сколько я просидел часов на заседаниях? Всего за последние десять лет? Хоть бы примерно.
Крылов опустил длинные руки, неловко и угрюмо задумавшись.
— …Представляете, на этой идиотской летучке я подсчитал. Три тысячи триста часов. Из них три тысячи бесполезных. Вам-то что, вам никто не мешает.
Агатов издали осторожно улыбнулся.
— …А кто вам мешает? Строите себе кривые, а вот мне осталось работать каких-нибудь шесть тысяч часов. С моим здоровьем? Не больше. Не спорьте.
Редкие седые волосы Голицына растрепались, обнажив беззащитно розовую лысину. Он свирепо оглядел стоящих вокруг него сотрудников, остановился на Крылове.
— Вас это, конечно, мало заботит, — ядовито обрадовался Голицын. — Вообще непонятно, что вас занимает. Где вы витаете?
Сонные глаза Крылова смотрели отсутствующе, безразлично.
Голицын неожиданно обернулся к Матвееву.
— Плохо! Переделать! Разве это результаты?
В такие минуты с Голицыным старались не спорить. Он мог обрушиться любой несправедливостью, капризом. Матвеев, что-то беззвучно шепча, отступил.
— А чем плохо, — вдруг медленно сказал Крылов с тем же отрешенным видом. — На таких флюксметрах большей точности не выжать.
Маленькое скомканное лицо Матвеева расправилось, он благодарно кивнул Крылову.
Голицын запыхтел.
— Кто говорит, что плохо? Вы слова не даете сказать. Вы бы лучше свои работы форсировали.
— Флюксметры я устрою, — сказал Агатов.
Таблицы, рулоны лент, фотографии, наваленные на столе, замелькали под руками Голицына. Нырнув в эту бумажную груду, он, клюнув своим острым, с породистой горбинкой носом, безошибочно извлек тот самый график, который Крылов прятал от себя. Прищурясь, повертел его в вытянутой руке.
— Сколько вы еще намерены мыкаться?..
Агатов откашлялся за спиной.
— Аркадий Борисович, я торопил Крылова, предупреждал: мы план сорвем. — Вся его костистая фигура, белое лицо с крепкой челюстью выражали сдержанное огорчение. — А насчет летучки, Аркадий Борисович, послали бы меня, я бы отсидел. Вы сами