– Это все, что тебе удалось разузнать?

– Все, ваша милость, – пожал плечами Планше. – А если я чего-то не знаю, то это исключительно потому, что никто тут не знает… Да, вот кстати! Та очаровательная особа, что сейчас стоит возле кареты, на мой взгляд, особа еще более загадочная, чем ваша голубоглазая дама и ее спутник в фиолетовом…

Д’Артаньян, на которого слова «загадка» и «тайна» с недавнего времени действовали, как шпоры на горячего коня, встрепенулся и посмотрел в указанном направлении.

Он увидел прекрасную карету, в которую добросовестно суетившиеся конюхи как раз закладывали двух сильных нормандских лошадей, – а неподалеку стояла та самая помянутая особа. И в самом деле очаровательная – не старше двадцати пяти лет, с вьющимися черными волосами и глубокими карими глазами, в дорожном платье из темно-вишневого бархата. Сияние многочисленных драгоценных камней в перстнях, серьгах, цепочках и прочих женских украшениях свидетельствовало, что незнакомку никак нельзя считать ни девицей на выданье из бедной семьи, ни супругой какого-нибудь малозначительного человечка. Весь ее облик, таивший в себе спокойную уверенность, все ее драгоценности, карета и кони несли на себе отпечаток знатности и несомненного богатства.

Таковы уж молодые люди восемнадцати лет – в особенности бедные дворяне из глухой провинции, с тощим кошельком и богатейшей фантазией, – что мысли д’Артаньяна приняли неожиданный оборот, способный показаться странным только тем, кто плохо помнит собственную молодость. Голубоглазая красавица миледи по-прежнему оставалась в его мыслях – но в то же время он был неожиданно для себя покорен и захвачен кареглазой незнакомкой, нимало о том не подозревавшей.

– И в чем же загадка, Планше? – спросил он незамедлительно.

– Знаете, что сделала эта красотка, когда приехала сюда два дня назад?

– Откуда же?

– Поинтересовалась, нет ли пришедших на ее имя писем.

– По-моему, вполне естественное желание, – сказал д’Артаньян. – И лишенное всякой таинственности.

– Быть может, сударь, быть может… Вот только она интересовалась письмами на имя Мари Мишон, белошвейки из Тура. Таковые письма нашлись, числом три, и были ей, понятно, вручены… Мало того, за эти два дня трижды приезжали самые разные люди, искавшие в гостинице опять-таки девицу по имени Мари Мишон, – и их, согласно недвусмысленным распоряжениям, к ней и препровождали… Вы и теперь не видите тут загадки? Если это белошвейка, то я, должно быть, епископ Люсонский…

– Совершенно верно, Планше, совершенно верно… – процедил д’Артаньян, вновь уловивший божественный аромат интриги. – Поскольку меж тобой и его преосвященством епископом Люсонским мало общего, то отсюда, согласно науке логике, проистекает…

– Мишон! – фыркнул Планше. – Вы-то сами верите, сударь, что эта дама может носить столь плебейское имечко?

– Ни в малейшей степени, Планше…

– Вот видите! Интересно, какого вы теперь мнения о моей сообразительности, сударь?

– Планше, нам обоим повезло, – великодушно признал д’Артаньян, не особенно раздумывая. – Ты обрел господина, с которым далеко пойдешь, а я – толкового слугу…

– Уж будьте уверены!

– Белошвейка Мари Мишон… – повторил в раздумье д’Артаньян.

– Белошвейка, ха! – воскликнул Планше. – Конечно, случается, что иные белошвейки разъезжают в каретах даже побогаче, но тут совсем другое дело… Тут чувствуется порода. Взгляните на нее попристальнее, сударь! Такая осанка сделала бы честь принцессе… Говорю вам, это порода!

– Друг мой Планше, – все в той же задумчивости произнес д’Артаньян, – а часто ли тебе приходилось общаться с принцессами?

– Говоря по совести, сударь, вообще не приходилось. Но вы же понимаете, что я имею в виду?

– Да, кажется…

– Смотрите, смотрите! – возбужденно зашептал Планше. – А эти господа, никак, плотник и зеленщик? Тот, что повыше, ну прямо-таки плотник, по имени, скажем, Николя, а тот, что бледнее, право слово, зеленщик со столь же плебейским имечком? Коли уж они так церемонно и вежливо раскланиваются с белошвейкой, они и сами, надо полагать, из столь же неблагородного сословия…

– Не нужно быть столь злоязычным, друг Планше, – ханжески сказал д’Артаньян. – Негоже злословить о ближних своих, в особенности тех, кого видишь впервые в жизни…

Но на губах его блуждала та хитрая улыбка, что свойственна даже простодушным гасконцам, – к коим наш герой уж никак не принадлежал.

В самом деле, двое мужчин, подошедших к очаровательной незнакомке с видом старых знакомых, менее всего смахивали на представителей помянутых Планше профессий, безусловно необходимых обществу, но неблагородных… В обоих за четверть лье удалось бы опознать дворян, причем отнюдь не скороспелых (какими, увы, та эпоха уже была достаточно богата). Один был мужчина лет тридцати, с лицом и осанкой, в которых было нечто величественное. Ни один плотник не мог бы похвастать такой белизной рук – да и не всякий знатный дворянин. Хотя на незнакомце был простой дорожный камзол, в его походке, всем облике ощущался если не переодетый вельможа, то, во всяком случае, человек, обремененный длиннейшей родословной и гербами, лишенными вычурности и многофигурности, то есть безусловно древними…

Второй выглядел немного попроще, но тоже был личностью по-своему примечательной – крайне рослый и широкоплечий, с высокомерным лицом. Хотя на нем был простой, даже чуточку выцветший синий камзол, поверх оного сверкала роскошная, сплошь вышитая золотом перевязь ценою не менее десяти пистолей, а то и всех пятнадцати, а с его могучих плеч ниспадал плащ алого бархата. Оба были при шпагах, в высоких сапогах со шпорами, почти не запыленных, – а значит, им явно не пришлось в ближайшее время ехать верхом по большой дороге. Они миновали галерею, не удостоив д’Артаньяна и мимолетного взгляда, – и он как раз раздумывал, не является ли это тем пресловутым оскорблением, которого наш гасконец так жаждал на протяжении всего пути.

– Ну, говорите же, Атос! – нетерпеливо сказала незнакомка с карими глазами, рекомая белошвейка. – Удалось?

– Частично, милая Мари, – сказал мужчина лет тридцати с грациозным поклоном, лишний раз убедившим, что д’Артаньян видит перед собой высокородного дворянина. – Письма я получил без особого труда, но здесь неожиданно объявился Рошфор, этот цепной пес кардинала…

– Черт возьми! – воскликнула красавица совершенно по-мужски. Разговор опять-таки велся по-испански – обычная предосторожность в ту пору,