— А впереди еще все лето! Подумай только, Эдокси! — И Мари облизнула губы, как кот перед сливками. — Целое лето!
* * *По будням у Щербицких накрывали приборов на сорок. Взлетали парусами белоснежные скатерти. Звенел, ударяясь о русское серебро, французский фарфор. Слуги без суеты расставляли бутылки и графины (никаких дешевых цимлянских вин и самодельного шампанского из смородины! Из Петербурга загодя были отправлены в усадьбу токай и рейнвейн, малага и мадера, а также вездесущая вдова некоего Клико). Одновременно со звоном брегета Щербицкого-отца раздался звук колокольчика, и дворецкий провозгласил: «Кушание подано». Счастливый родитель Анетт и Мари — Лев Петрович — первый занял место во главе стола. Подле него, прошелестев платьем, села супруга. А далее — дочери, гости, приехавшая навестить дальняя родня и приживалки, столь древние, что продолжали по моде изящного и пошлого XVIII столетия туго стягивать себе талию, и чуть поскрипывали при ходьбе (в описываемую краткую эпоху к страстному дыханию возлюбленных не добавлялся много менее романтичный скрип корсета — единственно по той причине, что корсет был отменен и женщины, как рабы, извлеченные со своей галеры, пару десятилетий дышали свободно). Слуги ловко отодвигали стулья, на которые опускались более или менее объемные седалища. На противоположном от сына конце стола поместился отец Льва Петровича — согбенный годами, но не нравом генерал Щербицкий со своей французской певичкой, кою прочие дамы привычно игнорировали. Мельком перекрестившись — как говорится, машинально — приступили к трапезе. Лакеи бросились разносить тарелки по чинам, зажевали уста, загремели приборы, полилась, разбавляя благородное вино, в бокалы сельтерская (в жесте, который безжалостно осудят современные сомелье, в то время не было ничего провинциального: водой разводил рейнвейн Байрон, ему вторил, разбавляя шампанское, один из Людовиков). Фимиам от телячьих волованов смешивался с запахом душистой кельнской воды (от всех мужчин) и ароматом резеды (от большинства дам) — тем, кто алкал разнообразия парфюмерных ароматов следовало запастись терпением. Примерно еще на полвека. В разных концах стола пошла своя беседа.
— Год высокосный, мон шер, всего ожидать можно… Как в Каракасе земля тряслась[9] — так бы и с нами, грешными…
— Мужик нынче пошел умный — ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, говорит, а оброк положите, какой сами знаете. Вот я и положил…
— …сия дама пишет весьма занимательно, однако ж предпочла остаться анонимом — подписывается «Леди»…[10]
Всякий раз, как лакей вносил новое блюдо, сквозняк приподнимал легкую штору высокого окна, трепетали воздушные рукава ампирных платьев дам и легкие, как пух, старческие бакенбарды Щербицкого-отца.
Напротив Авдотьи оказался еще один добрый их сосед — барон Габих. Очень высокий, с длинным яйцеобразным голым черепом, он вечно щурил черепашьи глаза, даже когда не держал в руках лорнета. Барону было за сорок лет, однако он еще очень молодил себя и под идеально пригнанным фраком явно носил корсет (талия в те годы считалась таким же мерилом и мужской привлекательности, как нынче развитый трицепс). Авдотье Габих был любопытен: хотя бы тем, что никогда не говорил глупостей. В отличии, к примеру, от хозяина дома — мужчины не великого ума, сосредоточенного большею частию на жизни своего желудка.
— Алмаз кухни! — кипятился, перекрывая прочие голоса, Лев Петрович. — Почему же нельзя найти его в российских дубровах? Неужто наши хавроньи глупее итальянских?
Габих с непроницаемым лицом кивал, а лакей серебряной лопаточкой перекладывал с блюда на тарелку севрского фарфора ломтик заячьего паштета.
— Возьмите, барон, к примеру, сей паштет! Ведь каково бы ни было его основание, наполненный трюфелями, он становится как табакерка, осыпанная бриллиантами!
— Трюфли! — хмыкнул старик Щербицкий с другого конца стола. — Неспроста их свиньи в грязи ищут. — Он недобро сощурился. — Зря стараешься, не выйдет амуров у французского foie gras[11] с православной кулебякою!
Рядом сидевшая певичка-француженка испуганно взглянула на старика, и тот успокаивающе накрыл ее белоснежные полные пальцы своей увитой синими венами рукою. Все дамы за столом, кто с усмешкой, кто с брезгливой гримасой, не преминули заметить этот жест. А Авдотья обменялась смеющимся взглядом с братом — сам старый генерал и был той самой кулебякой, живущей во грехе со своим французским деликатесом.
— А как по мне, ничего лучше штей нет, а без них и телячья похлебка сгодится, а то и рассольник с курицей! — продолжал генерал. — А бабка сего (тут, отлепившись от французской ручки, кривоватый от артрита перст указал на хозяина дома) гурмана, покойная Марфа Яковлевна, так и вовсе без каши дня не могла прожить. Обожала ее — и манную, и пшенную, и крутую, и размазню, с изюмом, с грибками, с мозгами да со снеточками…
Мари, чуть закатив глаза (разговор все дальше уходил от изысканной гастрономии), заметила:
— В прошлом году папа хотел натаскать наших гончих на грибную охоту. Давал щенкам лизать свои руки в трюфелях и выбирал самых к делу пригодных. И что вы думаете? Ни единого гриба не нашел — все сызнова выписал из перигорских лесов.
— К слову, о трюфелях, — пригубил барон венгерское. — Как вы знаете, император — их большой поклонник.
— Государь? — вскинулся Щербицкий, ободренный неожиданной поддержкой своей невинной страсти в высоких сферах.
— О нет. Я говорю об императоре Буонапарте.
— Этот воссевший на престоле Людовика маленький поручик имеет такое же право на императорство, как и я, — нахмурил брови Щербицкий и, кашлянув, добавил: — Впрочем, коли так, ему нельзя отказать во вкусе.
Габих чуть склонил яйцеобразную голову.
— О да. А также в наличии непобедимой армии.
Анетт с Мари переглянулись с недовольными гримасками — никакая трюфельная тема не могла перебить тему военную, если за столом собиралось более двух мужчин.
— Похоже, Европа, колыбель христианской цивилизации, оказалась слишком мала для его амбиций. — В беседу неожиданно включился Алексей, и влюбленная Мари тотчас отложила вилку и стала слушать его с повышенным вниманием. — Это будет нашествие галлов — вслед за Александром Великим и Карлом XII.
— Именно! — воинственно закивал Щербицкий-отец. — А что нашли вместо сокровищ? Сырую могилу!
— Могил будут тысячи, — негромко, глядя на растекающиеся по тарелке остатки желея, ответил Алексей. — И как бы весь цвет русской аристократии в них не оказался. — Он помолчал. — Долго еще Россия станет оправляться от нашествия сего. Так, может, попытаться решить дело миром, покамест еще не поздно?
Алексей обвел мечтательными глазами сидевших вкруг стола — но встретил лишь упрямо выставленные вперед патриотические челюсти. Еще чуть-чуть, испугалась Авдотья, и они обвинят брата в трусости, и только хотела поднять голос в его защиту, как…
— Поздно. — С противоположного конца стола Алексею улыбался Габих — от змеиной улыбки повеяло, как сквозняком, угрозой. — Прошлой ночью войска Буонапарте перешли Неман.
За столом все замерло — ни звона приборов, ни звука