Для Веры Фигнер, по прозвищу «Вера-револьвер», Одесса была не чужим городом; она приезжала сюда с радостью, а уезжала с грустью. Во всей империи никакой другой город – ни державный Санкт-Петербург, ни толстомясая Москва или босяцкий Ростов – не мог сравниться с Одессой по совершенной подготовленности к террористической революционной работе. Тому были причины, и веские, и все они своими тёплыми ладонями грели душу красивой Веры.

Дело тут было не в море и не в приятной солнечной погоде. Национальная пестрота создавала среду лёгкую и подвижную, идеальную для политического подрыва. Нигде во всей империи не жили в такой привычной тесноте дворов и домов все подряд: украинцы и русские, евреи и греки, армяне и турки. И все они сохраняли приверженность семейному укладу и родовым привычкам, зачастую довольно-таки странным и вызывающим непонимание соседей. Привыкнув к особенностям своего коммунального города и не обнаруживая в жизни предмета захватывающей любви, они перенесли свои чувства на Одессу и преданно её любили… Вера-револьвер оспаривала своё многозначительное прозвище у другой бандитки – унылой Веры Засулич, отличаясь от неё не только отменной красотой, но и острым умом преступницы, с большим удовлетворением отмечавшей национальные особенности одесского бытия.

Евреи, составлявшие чуть ли ни треть населения города, притягивали её пристальный интерес, как магнит притягивает металлические опилки. Вера не делала разницы между «эллином и иудеем», антисемитизм был ей неинтересен; она искала в людях лишь годность и готовность к осуществлению её революционных планов, прежде всего нового освежающего цареубийства – этого грозного акта справедливости и апогея индивидуального террора. И именно евреи, с их бесконечными и вполне безуспешными поисками справедливости, являлись благотворным материалом для опасной работы красивой Веры. За двадцать лет, прошедших после отмены рабства и выхода людей из крепостного хлева на свет божий, многое изменилось в империи: расцвели, как картошки в огороде, нелегальные революционные сообщества, и худосочные потомки библейских пророков к ним прибились и были приняты с воодушевлением. Это и неудивительно – а куда же им ещё было податься? Страсть к установлению мировой справедливости владела этими радикальными евреями, русский монархический строй не удовлетворял их запросам, и в борьбе за всеохватную свободу они готовы были сложить голову. Национальное происхождение и родовые корни налагали отпечаток на мировоззрение евреев, и, таким образом, целый народец можно было, при разумном подходе, вовлечь в революционную работу. Так рассуждала умная Вера, и она была недалека от истины.

Это, и ещё будущее устройство России, покамест размытое, но непременно воспоследующее за убийством нового царя, пришедшего на смену взорванному, будоражило воображение Веры Фигнер, разглядывавшей кривую улочку близ Итальянского бульвара через гостиничное окно. На полу номера, за спиной постоялицы, горбился наполовину распакованный кофр: одежда была разложена на высокой кровати, хрустальные грани флакончиков туалетных принадлежностей поблескивали на тумбочке у изголовья. Нетрудно было предположить в красивой жиличке опытную путешественницу, привыкшую с лёгкостью и своего рода азартом менять гостиницы и постоялые дворы и привольно, как говорится, с порога, там обустраиваться. Ещё легче было бы утвердиться в этом предположении, зная доподлинно имя заезжей дамы – но это было неосуществимо: в гостинице «Лев и Орёл» Вера Фигнер, из конспиративных соображений, зарегистрировалась под чужим именем и по подложным документам. Целая стопка таких документов, все на разные имена, хранилась в заколотом для надёжности английской булавкой боковом карманчике Вериного ридикюля, изготовленного из гранатового бархата и украшенного по лицевой стороне весёлой французской вышивкой: пасту́шки с пастушка́ми на зелёной лужайке, под деревом.

Рассмотрев улочку и убедившись в том, что филёров нигде не видать, Вера вернулась к своему кофру. До инспекционной встречи с активистами местного революционного подполья оставалось ещё около двух часов.

Этих проверенных активистов набилась на конспиративной квартире целая дюжина – молодые люди, по преимуществу студенты местного Университета, хотя и не все: пробуждающийся рабочий класс был представлен кудрявым мастеровым в косоворотке, а буржуазия совсем ещё юной дочкой богатого провизора и владельца нескольких одесских аптек Хаима Рубинера, по имени Ася. Вообще-то девушку при рождении записали Хасей, но в разноплемённой революционной среде «Ася» звучало проще и понятней. Ну, Ася так Ася: человек сам хозяин своего имени, тем более в подполье…

В ожидании знаменитой охотницы на царей молодёжь вела довольно-таки опасные разговоры о будущем России и о почётном месте в этом светлом здании террористической организации «Народная воля», к которой активисты себя причисляли. Дискуссия носила вполне уравновешенный характер, как будто подпольщики не бомбы собирались метать в своих притеснителей, а пасхальные куличи. Вера Николаевна Фигнер, которую здесь ждали, была горячей народоволкой, но прежде, ещё до убийства Александра Второго, её родным гнездом была обращённая к крестьянству «Земля и воля». Кудрявый мастеровой считал себя в большей степени землевольцем, чем народовольцем: он появился на свет в семье крепостных, ему было видней, что нужно народу, чем Асе Рубинер, похожей на античную камею. Свою позицию мастеровой считал устойчивой и готов был за неё постоять, хотя «хождение в народ» пропагандистов «Земли и воли» справедливо считал занятием пустым и небезопасным: деревенский народ партийных краснобаев не поймёт и по запарке даже может надавать им по шеям.

Начитанные молодые люди обоих полов, в ожидании Веры, рассуждали о несомненном преимуществе радикальных действий народовольцев по сравнению с социалистическим блеяньем адептов «Земли и воли». Одесские активисты были настроены решительно; они желали, не откладывая, учинить покушение на какого-нибудь царского сатрапа и тем самым развернуть мир к лучшему и приблизить наступление эпохи справедливости. Эта счастливая эпоха откроется сразу вслед за тем, как рассеется дым от взорвавшейся бомбы, брошенной твёрдой рукой метателя… Молодёжь свято верит в немедленную смену декораций, поэтому она так замечательно подходит для революционного террора. Старики не верят ничему, начиная со смены декораций. А высокие профессионалы, такие как Вера Николаевна Фигнер, верят лишь в то, что сами организуют и выполняют, и, откровенно говоря, не заглядывают дальше висельной перекладины.

Семнадцатилетняя Ася Рубинер, похожая на камею, не принимала участия в споре. От разогретой спором кампании она держалась в сторонке, как молодая ель на опушке волчьего леса. Внимательный наблюдатель определил бы без особого труда, что рассуждения революционеров о важности и пользе индивидуального террора пролетают мимо её хрупких, фарфоровой лепки ушей, как ветер мимо фонарного столба. Всё её девственное внимание было обращено на крупного, почти громоздкого, с широким разворотом плеч студента-естественника Володю Хавкина. Она и на эти тайные сходки повадилась ходить, чтобы быть поближе к предмету своего поклонения. Мало того: она и папу, вполне прогрессивного аптекаря Хаима Рубинера, готова была заставить сюда прийти и записаться