Как и от всех человеческих детенышей, с которыми я до сих пор сталкивалась, от этих пятерых пахло страхом. Где-то неподалеку, видимо, находился вожак их своры – отец, мать или такой, как Гром, брат, – которого мы никогда не видели и который приучил их бояться. От девочки с черными волосами пахло еще и недавно обожженной плотью. Когда она оказалась ко мне поближе, я заметила на ее руках маленькие ранки.
Скоро эти дети смогут догнать незнакомого пса. Какая собака бегает медленнее, чем двуногие? Только та, которая вот-вот околеет.
Пес этот выглядел изможденным: он высунул язык так, будто уже давно страдал от жажды. Однако на ребрах у него было сейчас больше мяса, чем у меня когда-либо за всю мою жизнь. Стало быть, он был отнюдь не слабым – по крайней мере, физически. Тем не менее от него пахло страхом. Правда, в отличие от этих детей, запах страха у которых, казалось, был врожденным, страх черного пса явно возник недавно. Он как будто чего-то испугался впервые в своей жизни.
Как такое могло быть? Может, это было связано с его внушительными размерами, из-за чего на него до сих пор никто не нападал? Безусловно, этот пес не был бойцом, поскольку от него не исходило даже намека на запах зарубцевавшихся ран, – а значит, у него никогда серьезных ран и не было. Дети бросали в него все, что попадалось им под руку: консервные банки, мусорные пакеты, дощечки.
Почему этот черный пес на них не рычал? Почему он не укусил кого-нибудь за ногу, чтобы они поняли, кто здесь хозяин? Что это был за пес, если он позволял себя так обижать?
Вообще-то он хромал. Хромал не потому, что кто-то из этих детей отдавил ему лапу, а потому, что он своей задней лапой наступил на острый металл. Раны я не видела, но зато чувствовала запах крови. И этот запах усиливался. Каким бы предметом он ни поранился, этот предмет с каждым шагом все глубже врезался ему в лапу.
Дети наконец-таки догнали этого пса. Окружив его со всех сторон, они стали бросать в него уже камни и явно этим наслаждались. Того, что неподалеку от них я поднялась на ноги, никто не заметил. Пес тоже на меня никак не реагировал – не смотрел в мою сторону и не лаял. Вообще-то он уже должен был меня учуять, но, по-видимому, все его внимание заполонил охвативший его страх.
Почему, о прародительница собак, он не защищался? Из-за этого я прониклась к нему презрением. Мое презрение усилилось, когда он начал жалобно скулить. Пес не должен скулить, какой бы сильной ни была испытываемая им боль. Это ведь равносильно признанию себя слабаком.
Мою мать целое лето, целую осень и половину зимы терзала болезнь, но она ни разу на это не пожаловалась и оставалась нашим вожаком вплоть до того дождливого дня, когда испытываемая ею боль стала попросту невыносимой.
Этому псу, будь он проклят, следовало прекратить скулить!
Он беспомощно ковылял туда-сюда в попытке найти лазейку, через которую можно было бы ускользнуть. Но даже если бы ему это удалось, он со своей раненой лапой не убежал бы далеко. Она должен был, в конце-то концов, начать защищаться!
Девочка с черными волосами подняла с земли доску и медленно, просто-таки с удовольствием, стала приближаться к псу, а все остальные дети перестали на него кричать. Черный пес, похоже, не понимал, что сейчас произойдет. А вот я понимала.
Я в один прыжок оказалась стоящей на вершине кучи мусора. Однако эти дети могли бы сейчас заметить меня только в том случае, если бы посмотрели в моем направлении. А еще они могли бы учуять меня, если бы их носы не были такими немощными.
Я, однако, пока еще не лаяла, чтобы предупредить пса. Я медлила. Этот пес ведь не принадлежал к нашей своре. С какой стати я должна ему помогать? За каждого из своих братьев и свою сестру я вступила бы в бой. Даже за Грома. А за этого презреннейшего пса?
Девочка нанесла удар.
Черный пес взвыл и пошатнулся, но все же удержался на ногах. Ему, по-видимому, было очень больно. От него запахло уже не страхом, а паникой. Девочка снова его ударила. Уже сильнее. На этот раз – по голове. И еще раз. И еще. Она била черного пса, пока тот не рухнул наземь.
Дети радостно закричали. Черный пес был еще в сознании, но он уже не выл, а лишь тихонько скулил. Девочка с торжествующим видом обошла вокруг него, держа в руках окровавленную доску.
На виске у пса теперь зияла рана. Девочка, похоже, собиралась ударить еще раз: она занесла доску над головой. Хотела ли она забить пса до смерти, потому что он не мог сопротивляться вожаку людей, который этим детям, по-видимому, причинял немало страданий? Радовались ли сейчас дети потому, что им хотелось увидеть, как кого-то изобьют до крови или вообще убьют – в отместку за их страх и их страдания?
Да уж, этот черный пес был слабаком. Однако я не хотела безучастно смотреть на то, как люди убивают собаку. Девочка, подстрекаемая криками других детей, замахнулась. И тут я залаяла. Залаяла громче, чем кричала эта мелюзга. Более зычным голосом. Дети ошеломленно повернулись в мою сторону. Затем я начала рычать и увидела, как на их лицах появился испуг. Со шрамом вместо одного глаза и оскаленными зубами я выглядела, видимо, очень даже устрашающе. Я стала к ним приближаться, и дети бросились наутек. Однако я не позволила им вот так легко отделаться. Я хотела, чтобы они уже больше никогда не осмеливались приходить в эту часть мусорной свалки.
Я пробежала мимо черного пса. Он лежал на боку, вытянув ноги. Тот мальчик, что был по пояс голый, споткнулся и упал. Он стал бы для меня легкой добычей. Однако мне нужна была черноволосая девочка, бившая пса доской, и поэтому я побежала дальше. Эта девочка, уже почти добравшись до вершины мусорной горы, оглянулась через плечо и увидела, что я ее вот-вот догоню. Она резко остановилась, повернулась ко мне и, громко заорав, стала размахивать своей доской. Мне пришлось действовать осторожнее, чтобы она не ударила меня доской, иначе меня постигла бы та же участь, что и черного пса. Однако мне очень хотелось проучить эту девочку, чтобы она уже никогда не осмеливалась появляться здесь. И чтобы она никогда не осмеливалась бить собак!