– Никак у нее припадок? – спросил Генри, заглядывая через плечо Мэтью.
Колокола утихли, запах лаванды ослаб, а янтарно-голубое видение превратилось в серо-белое и исчезло.
– Простите. Мне показалось, будто я что-то увидела в углу. Скорее всего, просто игра света, – сказала я, прижимая руку к щеке.
– Возможно, на тебя подействовало несовпадение времен, mon couer, – тихо произнес Мэтью. – Я обещал тебе прогулку в парке. Хочешь выйти со мной и освежить голову?
Возможно, я страдала от последствий перемещения во времени. И свежий воздух действительно помог бы мне. Но мы только что появились в этой эпохе. Мэтью вновь встретился с друзьями, которых не видел более четырехсот лет.
– Побудь с друзьями, – твердо сказала я, хотя мои глаза тоскливо поглядывали на окна.
– Они никуда не денутся. Будут себе попивать вино, дожидаясь нашего возвращения, – улыбнулся Мэтью. Он повернулся к Уолтеру. – Хочу показать Диане ее дом и поводить по саду, чтобы запомнила расположение дорожек и не заблудилась.
– Нам с тобой еще надо поговорить, – напомнил ему Уолтер. – О важных делах.
– Дела немного обождут, – кивнул Мэтью и обнял меня за талию.
Мы оставили членов Школы ночи в теплой гостиной и направились к выходу. Том погрузился в чтение, утратив всякий интерес к перипетиям отношений между ведьмами и вампирами. Джордж предался собственным раздумьям, которые торопливо записывал в книжку. Кит пристально смотрел нам вслед. Взгляд Уолтера был настороженным, а глаза Генри – полны симпатии. Выражение лиц и темная одежда придавала им сходство со стайкой хищных воронов. Мне вспомнились слова Шекспира, которые он вскоре скажет об этой удивительной группе.
– Помнишь, как там у него? – тихо спросила я. «Черный есть преисподней цвет»?
Мэтью с грустью посмотрел на меня:
– «Черный есть преисподней цвет. Застенков цвет и школы ночи»[3].
– Правильнее было бы сказать – цвет дружбы, – возразила я.
Я видела, как Мэтью управлял сознанием читателей Бодлианской библиотеки, но никак не ожидала, что он способен влиять на ум таких людей, как Уолтер Рэли и Кит Марло.
– Скажи, Мэтью, есть что-то, чего бы они не сделали для тебя?
– Моли Бога, чтобы мы этого не узнали, – без тени улыбки ответил он.
Глава 3
В понедельник меня с утра отвели в кабинет Мэтью. Он находился между апартаментами Пьера и комнатой поменьше, используемой для хозяйственных нужд. Из окон открывался вид на караульную будку у ворот и Вудстокскую дорогу.
Наши парни – узнав их получше, я решила, что это слово точнее подходит для их определения, нежели величественное Школа ночи, – наши парни собрались в комнате для завтраков, как Мэтью называл это помещение. Попивая вино и эль, они выдумывали красочные подробности для моей предыстории. По заверениям Уолтера, когда плод их совместного творчества окончательно созреет, сия легенда объяснит любопытным жителям Вудстока мое внезапное появление, а также мою странную речь и манеры.
Все, что они сотворили до сих пор, выглядело крайне мелодраматичным. Ничего удивительного, если главными «закройщиками» сюжета выступали местные драматурги Кит и Джордж. Они наворотили и умерших французских родителей, и алчных аристократов, стремящихся поживиться за счет беспомощной сироты (меня), и престарелых распутников, угрожавших моей нравственности. Далее следовало эпическое повествование о моих духовных испытаниях и переходе из католичества в кальвинизм, что привело к добровольному изгнанию. Так я оказалась на берегах протестантской Англии, где несколько лет прожила в ужасающей бедности. Финалом истории была случайная встреча с Мэтью, коренным образом изменившая мою жизнь. Джордж (он и впрямь был когда-то школьным учителем) обещал упрочить в моей памяти все важные моменты этой мелодрамы, но не ранее чем господа драматурги наложат на словесное полотно завершающие мазки.
Я наслаждалась тишиной кабинета, что было редкостью в этом перенаселенном доме Елизаветинской эпохи. Словно капризный, избалованный ребенок, Кит выбирал самые неподходящие моменты, чтобы отвлечь внимание Мэтью от меня. Он то приносил почту, то являлся сообщить, что обед готов, а чаще просто просил у Мэтью помощи в решении какой-нибудь проблемы. Я хорошо понимала Мэтью. Ему хотелось насладиться обществом друзей, которых он уже не увидит.
Сейчас он что-то обсуждал с Уолтером. Я дожидалась его возвращения, вертя в руках записную книжку с чистыми листами. Мэтью оставил ее у себя на столе вместе с мешочками очиненных гусиных перьев и стеклянными пузырьками, полными чернил. Тут же лежали и другие канцелярские принадлежности эпохи: брусок воска для запечатывания писем, тонкий нож для их вскрытия, свеча и серебряный предмет с мелкими отверстиями. Посчитав последний обыкновенной солонкой, я посыпала оттуда на яйца, поданные к завтраку, и очень удивилась, когда на зубах заскрипел мелкий песок.
Такая же песочница стояла и на моем столе. Чернильница была всего одна. Пытаясь освоить росчерки и завитушки почерка Елизаветинской эпохи, я опустошила четверть ее содержимого и извела три пера. А ведь составление списка дел должно было бы занять у меня всего несколько минут. Будучи историком, я годами читала старинный почерк разных людей и точно знала, как должны выглядеть буквы, какие слова употреблялись тогда чаще всего. Грамматика того времени еще не обросла словарями и правилами, и ошибочность написания была мне вполне простительна.
Я быстро убедилась: мало теоретически знать особенности письма той эпохи. Нужно самой уметь писать, как писали жившие тогда. Я потратила немало лет, чтобы стать профессионалом в своей области, но сейчас снова превратилась в студентку. Только теперь моей целью было не получение знаний о прошлом, а умение в нем жить. Письмо гусиным пером быстро сбило мою ученую спесь. Какие там успехи! Глаза бы мои не смотрели на отвратительные каракули, покрывавшие первую страницу записной книжки. Сегодня утром Мэтью вручил мне эту книжку, сказав:
– Вот тебе эквивалент ноутбука Елизаветинских времен. Ты женщина грамотная, а значит, тебе найдется, что́ сюда записать.
Я похрустела переплетом этой не слишком толстой книжицы, насладилась резким запахом старинной бумаги. Благочестивые женщины елизаветинских времен часто записывали в такие книжечки молитвы.
Диана
Первая буква моего имени получилась отвратительно жирной, а когда я дошла до последнего «а», в пере не осталось чернил. Я добросовестно старалась подражать лучшим образцам наклонного почерка того времени. Моя рука двигалась гораздо медленнее, чем рука Мэтью, когда он писал письма своим волнообразным «секретарским» почерком. Так писали юристы, врачи и другие профессионалы, но для меня сейчас эта манера письма была слишком трудной.
Бишоп
Фамилию свою я написала уже красивее. Я улыбнулась, однако тут же погасила улыбку и зачеркнула написанное.