тень, словно ищет, куда спрятаться. Ему приходит в голову, что Джулиусу было необязательно оставлять фонарь так далеко от стула, что все это — торжественный проход через умывальню, разжигание огня, неспешное возвращение — часть давно продуманного представления. Продумано и то, как он вытягивается во весь рост, чтобы подвесить лампу на металлический крюк, который будто случайно вбит в потолок именно в этом месте, в двух шагах от стула. Джулиус наклоняет фонарь так, что Коллингвуд оказывается в параллелограмме света с резкими, будто прочерченными по линейке гранями. Свет почти полностью раздевает его, проникая сквозь хлопчатобумажную ткань ночной сорочки: можно различить темные пятна сосков и изогнутые поперечины узкой грудной клетки. Лицо Коллингвуда напряжено, но спокойно. Томас не может сдержать восхищения, хотя нередко принимал наказание от старосты. Требуется невероятное самообладание, чтобы выдержать слепящий свет этого фонаря. Он такой яркий, что кажется, будто веснушки Коллингвуда оторвались от его кожи и висят в четверти дюйма от щек.

— Итак, начнем?

Коллингвуд отвечает не сразу — у него пропал голос. Наконец звучит ритуальная фраза:

— Прошу, сэр. Испытайте меня.

— Вы готовы подвергнуться испытанию?

— Готов. Да будут изобличены мои грехи.

— Они должны быть и будут изобличены. Хвала дыму!

— Хвала дыму!

И затем все, хором:

— Хвала дыму!

Даже Томас двигает губами, повторяя ненавистную формулу. Он узнал ее только в школе. С тех пор не прошло и шести недель, но слова уже вросли в него, поселились у него на языке. Вероятно, избавиться от них можно будет, лишь вырезав их ножом.

Начинается допрос. Голос Джулиуса звенит в большом помещении. У него приятный голос, размеренный, глубокий. Когда надо, он звучит как голос любимого дядюшки. Как голос родного брата. Как голос друга.

— Вы староста, Коллингвуд, — говорит Джулиус. Это в его стиле: начать с чего-нибудь безобидного. И заставить тебя потерять бдительность. — Сколько времени прошло с тех пор, как вы заняли эту почетную должность?

— Один год и семестр, сэр.

— Год и семестр. И вы довольны своим положением?

— Я рад служить.

— Вы рады служить. Прекрасный ответ. Вы добросовестно исполняете свои обязанности, не так ли?

— Стараюсь, сэр.

— И как вы относитесь к тем мальчикам, за которыми обязаны присматривать?

— Отношусь к ним… сэр? По-доброму. С симпатией.

— Ага, очень хорошо. Хотя порой они ведут себя как настоящие разбойники.

— Полагаю, сэр, они ведут себя настолько хорошо, насколько это в их силах, сэр.

— Одного «сэр» достаточно, Коллингвуд.

Джулиус ждет, пока в комнате не смолкнет краткий всплеск хихиканья. Он стоит сбоку от фонаря, лицо его находится в тени. Весь мир свелся к одному юноше и одному стулу. Коллингвуд ерзает, его сорочка задирается, так что приходится натянуть ее на колени. Делает он это неловко. Его сжатые кулаки не желают разжиматься.

— Но вам ведь нравится наказывать их, ваших юных подопечных, которые послушны настолько, насколько это в их силах. Иногда вы наказываете их весьма жестоко, как я слышал. Не далее как вчера многие мальчики видели, как вы производили порку. Двадцать один удар. Школьной сестре милосердия пришлось обрабатывать шрамы.

Коллингвуд покрывается потом, но такой допрос он способен выдержать.

— Все, что я делаю, — говорит он, — я делаю ради их же блага. — И добавляет, с легкой рисовкой: — От этих наказаний я страдаю больше, чем они.

— Так, значит, вы любите этих мальчишек.

Коллингвуд колеблется. «Любовь» — сильное слово. Потом он решается:

— Я люблю их как отец.

— Очень хорошо.

Вплоть до этого момента нет ни намека на дым. Рубашка Коллингвуда остается незапятнанной, воротничок как новый, под мышками мокро от пота, но чисто. И при этом среди мальчиков нет ни одного простака, который принял бы слова Коллингвуда за чистую правду. Законы дыма сложны. Не каждая ложь пробуждает его. Мимолетная недобрая мысль может остаться без последствий, как и выдумка, отговорка, лесть. Иногда ты врешь совсем уж откровенно, но кара минует тебя. Всем с детства знакомо это чувство: расспрос, учиненный матерью, или гувернанткой, или наставником; ты говоришь неправду, осторожно выталкивая ее губами, ладони потеют, внутренности закрутились в узел, подбородок вздернут в знак притворной твердости; а потом тебя захлестывает сладкое облегчение — дым не приходит. В других случаях дым появляется после таких ничтожных прегрешений, что ты их едва осознаешь: рука, протянутая к печенью до того, как его предложили взять, ухмылка при виде слуги, поскользнувшегося на только что натертых ступенях. Раз — и в нос ударяет вонь. Нет в мире более ненавистного запаха, чем запах дыма.

Но пока Коллингвуд чист. Он с честью выдерживает испытание. Вот только Джулиус еще не закончил и по-прежнему стоит, придерживая рукой фонарь под нужным углом. Кажется, что его голос льется вместе со светом.

— У вас не так давно умер брат?

Вопрос застигает Коллингвуда врасплох, но не столько пугает его, сколько причиняет боль. Он тихо отвечает:

— Да.

— Как его звали, вашего брата?

— Люк.

— Ах да. Люк. Я помню, вы рассказывали о нем. О том, как вы вдвоем играли в раннем детстве. — Джулиус не спускает с Коллингвуда глаз. Тот съеживается. — Напомните-ка мне. Как умер Люк?

Тот явно не желает отвечать, но наконец произносит:

— Он утонул. Выпал из лодки.

— Понятно. Какая трагедия. Сколько ему было?

— Десять лет.

— Десять? Совсем юный. Сколько ему оставалось до одиннадцати?

— Три с половиной недели.

— Не повезло.

Коллингвуд кивает и начинает плакать.

Томас понимает его. Дети рождаются в грехе. Большинство младенцев в первые же минуты жизни чернеют от дыма и сажи; каждая постель, где произошли роды, и каждая колыбель окружены темным облаком стыда. Вся знать и состоятельные простолюдины отдают новорожденного няне или кормилице, и та растит его до тех пор, пока в нем не начнет созревать Добро — к трем-четырем годам. Иногда семья полностью отказывается от контактов с ребенком до шести или семи лет, из любви к нему, дабы не возненавидеть его. Дым терпят в детях до одиннадцати лет; даже в Священной книге говорится, что до этого возраста милость нисходит только на святых. Если ребенок умирает раньше, считается, что он умирает как грешник и попадает в ад. Но (слава Пресвятой Деве) этот детский ад не так страшен, как ад для взрослых. В книжках с картинками он часто изображается наподобие больницы или школы, с длинными-длинными коридорами и бесконечными рядами узких белых кроватей. У Томаса была такая книга в детстве, и он рисовал в ней цветные пятна, людей, странных ходячих птиц с огромными хвостами, выглядевшими как шлейф невесты. Во многих старинных семействах к ребенку, начиная с десяти лет, приставляют особого слугу, чья единственная обязанность — оберегать жизнь юного хозяина. Если слуга с ней не справляется, его казнят. Таких слуг называют «грачами», потому что они одеты во все черное. Часто за ними тянется, словно проклятие, их собственный дым.

Джулиус дает мальчикам время, чтобы