в небе гусиный клич. Сначала он решил, что наступила весна, что зацвел тысячелистник за окном – но то были вихри, налетевшие и застрявшие в помертвелых бутонах цветов, которые освещала заходящая луна. Он лежал на кровати, слушая дребезжание холодильника на первом этаже, пока тот не отключился. Он чувствовал неподвижность дома. Странным образом мысли блуждали среди прошлых лет, он вспоминал, как отбраковывал детей, строя семью так же, как и все остальное; вспоминая карликов, которые умерли, и он знал, что они умрут: нужды этой страны – слишком важный закон, чтобы его преступать. Он иногда посматривал на Иза-Мари, посматривал без особых чувств. Она почти не открывала глаз. Однажды, вернувшись домой после попойки, он увидел Джуда: тот в полусне шел по дороге в одном белье, что-то бормотал, а его голые ноги мерцали на фоне утрамбованной мерзлой земли. Что бы ни связывало этих близнецов без отца, без матери, это было уж слишком. Оба они были идиотами, нежным – она, жестоким – он, и хотя Иза-Мари получила от Джуда некую силу, теперь Джудова любовь к ней скорее стала слабостью.

Эрве Эрве полежал еще, вспоминая и надеясь, что ошибается. Прошлой ночью он вошел к ней в комнату. Он отбросил одеяло и увидел, что она умерла. Он уже уходил, но что-то его растрогало, возможно жалость к Джуду. Он опустил шторы. Эрве Эрве прислушивался. Теперь он был уверен. Куда мог Джуд отнести ее? Как далеко? Эрве Эрве откинул одеяла, встал и оделся. Он спустился из спальни и пошел к амбару. Он разбил лед в бадьях, потом постоял, глядя на дорогу. Возможно, он и был то последнее, что видели и запомнили покидавшие деревню, – разгневанный старик, уставившийся на них в ожидании, когда они исчезнут долой с его единственного глаза. Годами он ненавидел их, но еще не знал, каково их потерять – не только семью, но и величие гордости и любви, и легко исполняемый закон жестокости.

Он не мог себе представить своих детей где-нибудь еще, кроме тех мест, где их видел. Унесли ли они с собой хоть что-то из его мира, его земли и моря? В едва забрезжившем блеклом свете декабрьского утра растворялись на дороге все, кого он любил. Они никогда не перестанут уходить и растворяться в сером свете. Скалы побережья украшала река Святого Лаврентия, ветер никогда не менялся, как притяжение земли. Те, кого он потерял, казались ему бревнами, сгоревшими в огне, а юг – краем, покрытым пеплом, миром привидений.

Квебек – Джорджия

1961

Люди, населявшие Гаспези, представляли собой смесь акадианцев и островных нормандцев, джерсийцев, или гвернейцев, ирландцев, и индейцев, и шотландцев – и хотя лоялисты жили там со времен американской революции, они держались особняком. Но род Эрве можно было проследить до Бретани, до немого бретонского святого, влившего силу в их кровь и давшего имя. Каким-то образом он обосновался в Квебеке, когда рыболовной отрасли потребовались города для сезонной работы. Говорили, что он за всю жизнь не издал ни звука. Знахарка натирала ему язык соком бузины, заставляла держать в руках пепел, вешала его молочные зубы на шею годовалого козленка, загоняя бедное животное в море, и так до бесконечности; младенцем он не плакал и не гулил, но когда возмужал, перетаскивал камни, получал раны и познавал женщин без единого стона. Что подвинуло его покинуть родное бретонское мелководье, потомки так никогда и не узнали.

Через сто лет после прибытия имя его стало залогом породы; слишком восторженное, чтобы быть правдой, предание сразу же заставляло подозревать потомков Эрве в невежестве и склонности к преувеличениям. Это имя было известно всему Гаспези, потому что носили его гиганты; в прошлом семья начала крестить мальчиков родовым именем, разделяя его дефисом, чтобы отличать одного от другого. Когда один из сыновей становился главой семьи, он получал титул Эрве père[12]. Единственное нарушение традиции, допущенное Эрве Эрве, заключалось в том, что он позволил жене нарекать карликов менее прославленными, но куда более уместными именами мучеников и святых.

Для многих эта история – свидетельство человеческой выносливости, но ко времени, когда родился Эрве Эрве, приключения его предка, до того передававшиеся не принадлежащими к клану из уст в уста, забылись, ибо сами Эрве были молчаливы. И хотя основатель рода канул в Лету, всем Эрве, как и Джуду, достаточно было имени и стойкой крови. Больше Джуд ни в чем не нуждался.

Мороз рисовал на окнах букеты. Джуд еще немного посидел, а потом набил сумку одеждой. Он надел на ноги три пары носков и пошел в комнату Иза-Мари. Кто-то опустил шторы, и это его разозлило. Джуд поднял их, хотя за окном было темно. Он разложил на полу одеяла, одно за другим, пока не обнажил ее тело; ночная рубашка завернулась под мышками, ноги стали твердыми, как шпульки.

Он поднял Иза-Мари на руки. Она не ела много дней, никто и не пытался ее заставить. Он стал на колени и закрыл глаза. Кровь билась в ушах, как птичьи крылья. Когда тишина вернулась, он опустил ее на одеяла. Он не смотрел ей в лицо. Он завернул ее, стараясь не потревожить. Все, что он хотел взять с собой, лежало на полу. Он отнес ее вниз. Он вышел из дома и пошел по дороге.

Река его сопровождала, провожала. Дни уже стали короче, шаги крепче, уверенней, он словно разошелся. Джуд соглашался на предложение подвезти, но никогда не выпускал сверток из рук, не говорил, не слушал. Сверток из одеял был таким легким, что никто не догадывался, что он несет. Когда солнце достигало зенита, Джуд поднимал голову. Матан, Римуски, несколько церквушек, собор, деревня за деревней. Человек на грузовике подвез его до полдороги. Он что-то бурчал о грузе, который надо доставить до снега. Он предложил Джуду сигарету и не возражал, что на него не обращают внимания.

В Ривьер-дю-Лу Джуд спрятался меж контейнеров на скотном дворе и вместе с ними попал на поезд. Товарняк был набит тюками жесткой, едкой кожи, и он жался к ним, укрываясь от ветра. Так Джуд увидел Квебек, Монреаль, берега Святого Лаврентия, уже достаточно узкого, чтобы называться рекой. Через щели в вагоне он заметил небоскребы.

Когда он проснулся, позади остались пейзаж с ветром, сосны, чернеющие из-подо льда, и далекие сумрачные горы. Он пересек плоские суровые зимние поля. Земля вокруг Квебека была укрощена, возделана – свежевспаханная, редколесная, повсюду вдоль дороги выстроились домики – то магазин, то заправка. Но уже за милю до границы к контейнерам подступил лес. Казалось, поезд не двигался, а вместо него