«Перестань, мне не до баловства: бедняга умирает у наших дверей!»
«Жена, ты мне это после расскажешь».
«Не трогай меня. Если ты не перестанешь, я встану с постели. Какое в этом удовольствие, когда на душе тяжело?»
«Ну, коли ты заставляешь себя просить, то сама и будешь внакладе».
«Я вовсе не заставляю себя просить, но ты иногда бываешь таким черствым… таким… таким…»
После короткой паузы муж снова заговорил:
«А теперь признай, жена, что своим глупым сердоболием ты поставила нас в затруднительное положение, из которого почти нет выхода. Год тяжелый; нам еле хватает на себя и на детей. Хлеб-то как дорог! И вина нет. Была бы хоть работа, – но богачи жмутся; беднякам нечего делать: на один занятой день приходится четыре свободных. Долгов никто не платит; заимодавцы так ожесточились, что отчаяние берет; а ты выбрала время приютить какого-то незнакомца, чужого человека, который останется здесь столько времени, сколько угодно будет богу и лекарю, вовсе не намеревающемуся вылечить его поскорее, ибо эти господа стараются затянуть болезни как можно дольше, а с твоим нахлебником, у которого нет ни гроша, мы израсходуем вдвое или втрое больше. Как ты отделаешься от этого человека? Да говори же, жена, объясни толком».
«Разве с тобой можно говорить?»
«По-твоему, я не в духе, по-твоему, я ворчу! Ну, а кто же будет в духе? Кто не будет ворчать? В погребе было немножко вина; а теперь один бог знает, надолго ли его хватит. Костоправы выпили за один вечер больше, чем мы с детьми за целую неделю. А лекарю кто заплатит? Ведь он, как ты понимаешь, даром ходить не станет».
«Здорово, нечего сказать. Так оттого, что мы в нужде, ты хочешь наградить меня ребенком, словно их у нас не хватало?»
«Не будет ребенка».
«Нет, будет; я чувствую, что понесу».
«Ты так всегда говоришь».
«И ни разу не ошиблась, когда у меня после этого в ухе свербело… А сейчас свербит, как никогда».
«Врет твое ухо».
«Не трогай меня! Оставь мое ухо! Перестань, говорю тебе! С ума ты сошел! Сам поплатишься».
«Да нет же, ведь почитай с Ивановой ночи ничего такого не было».
«Ты добьешься того, что… А через месяц будешь дуться, точно это моя вина».
«Нет, нет».
«А через девять будет еще хуже».
«Нет, нет».
«Ты сам захотел?»
«Да, да».
«Так помни! И не говори мне, как в прошлые разы».
И вот слово за словом, от «нет, нет» к «да, да», этот человек, сердившийся на жену за человеколюбивый поступок…
Хозяин. Я бы тоже так рассуждал.
Жак. Надо сознаться, что муж этот не отличался слишком большой последовательностью; но он был молод, а жена его красива. Никогда не плодят так много детей, как в годы нужды.
Хозяин. В особенности нищие.
Жак. Лишний ребенок им нипочем: его кормит благотворительность. А кроме того, это – единственное бесплатное удовольствие; ночью без всяких расходов утешаешься от невзгод, постигших тебя днем… Впрочем, доводы этого человека не становились от этого менее разумными. Рассуждая так, я почувствовал сильнейшую боль в колене и вскричал: «Ах, колено!» А муж вскричал: «Ах, жена!..» А жена вскричала: «Ах, муженек!.. Ведь… этот человек там!»
«Ну, там! Так что ж из того?»
«А он, быть может, нас слышал».
«И пусть».
«Я не посмею завтра ему показаться».
«Почему? Разве ты мне не жена? Разве я тебе не муж? А зачем же жена мужу, а муж жене, если не для этого?»
«Ох, ох!»
«Что еще?»
«Ухо!»
«Ну что – ухо?»
«Свербит, как никогда».
«Спи, пройдет».
«Не смогу. Ох, ухо! Ох, ухо!..»
«Ухо, ухо! Легко сказать – ухо!..»
Не стану вам рассказывать о том, что произошло между ними; но жена, повторив несколько раз подряд тихим и торопливым голосом: «ухо, ухо», принялась лепетать отрывочными слогами: «у…хо…», и это «у…хо…», а также нечто непередаваемое, сопровождавшееся молчанием, убедило меня, что ее ушная боль утихла от той или иной причины. Это доставило мне удовольствие, а ей – и говорить нечего.
Хозяин. Жак, положи руку на сердце и поклянись, что ты влюбился не в эту женщину.
Жак. Клянусь.
Хозяин. Тем хуже для тебя.
Жак. Тем хуже или тем лучше. Вы, по-видимому, полагаете, что женщины, обладающие таким же ухом, как она, охотно слушаются.
Хозяин. По моему мнению, это предначертано свыше.
Жак. А по-моему, там далее начертано, что они недолго слушаются того же человека и не прочь послушать и другого.
Хозяин. Возможно.
И вот наши собеседники затеяли бесконечный спор о женщинах: один утверждал, что они добрые, другой – что они злые, и оба были правы; один – что они глупые, другой – что они ума палата, и оба были правы; один – что они лживы, другой – что они искренни, и оба были правы; один – что они скупы, другой – что они щедры, и оба были правы; один – что они красивы, другой – что они безобразны, и оба были правы; один – что они болтливы, другой – что они сдержанны на язык; один – что они откровенны, другой – что скрытны; один – что они невежественны, другой – что просвещенны; один – что они благонравны, другой – что распутны; один – что они ветреницы, другой – что рассудительны, один – что они рослые, другой – что маленькие; и оба были правы.
В то время как они продолжали этот спор, которого хватило бы на то, чтобы обойти вокруг земли, не прерывая его ни на мгновение и не убедив друг друга, грянула гроза, заставившая их направиться… – Куда? – Куда? Читатель, ваше любопытство меня крайне стесняет. Что вам за дело до этого? Какой вам прок, если вы узнаете, что направились они в Понтуаз или в Сен-Жермен7 к богоматери Лоретской или к святому Иакову Компостельскому? Если вы будете настаивать, то я скажу вам, что направились они к… да-с, почему бы мне вам и не сказать… к огромному замку, на фронтоне которого красовалась надпись: «Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете».
– Вошли ли они в замок? – Нет, ибо надпись врала, или они бывали там прежде, чем вошли. – Но они, во всяком случае, оттуда вышли? – Нет, ибо надпись врала, или оставались там после того, как ушли. – А что они там делали? – Жак говорил то, что было предначертано свыше, а Хозяин – что ему хотелось; и оба были правы. – Какую компанию нашли они там? – Пеструю. – Что там говорили? Немного