Мистер Сон был из другой категории. Когда дело шло – держался поближе к кассе. Мы могли обслуживать клиентов без шума и суеты. Зато, если случалось затишье с клиентами – например, перед часом пик или между двумя наплывами – обеденным и посткиношным, – мистер Сон проскальзывал в зал, под предлогом проверки забирал сахарницы, солонки и бутылки с кетчупом и прятал на полочке под кассовым аппаратом.
Один официант-старожил объяснил, что виною – травмирующий опыт: когда-то давно вандалы высыпали содержимое солонок в сахарницы. Вдобавок Сон был убежден, что некто ворует ножи, вилки и ложки; делом чести для него стало вычислить негодяя. Он предпринимал вылазки от кассы к мойке и забирал большую часть столовых приборов. В результате их вечно не хватало.
Поначалу мы, официанты, вступали в жестокую конфронтацию друг с другом. Действительно, кому приятно объявить клиенту, что нет ни ложечки для мороженого, ни вилочки для шоколадного пирога? Взбешенные клиенты уходили, не дав чаевых и даже не заплатив, объяснять же Сону, что это он виноват, не было ни малейшего смысла.
У кафешных «ветеранов» я прошел курс выживания. Во время дежурства Сона мы, новички, тайком совали столовые приборы себе в карманы, за пояс и за пазуху. Порой объединяли усилия, чтобы отвлечь Сона, и даже проникали в его крепость для вызволения сахара, кетчупа и соли.
Словом, эти двое – Сон-Сквалыга и Гольдштейн-Громобой – постоянно держали нас в тонусе.
Зато за два года работы я скопил достаточно чаевых, чтобы целый год учиться в Университете Нью-Йорка. А потом, в один вечер, моя жизнь круто изменилась.
Наплыв посетителей у нас случался в десять часов – когда публика выходила из кинотеатра. В тот вечер наше заведение живо заполнилось, да еще целая толпа осталась ждать снаружи. Вдруг четыре пары пробили оборону, и что же сделал Гольдштейн? То, чего я никак от него не ожидал. Гольдштейн устремился гостям навстречу, сердечно их приветствовал, расцвел улыбкой и, несмотря на протесты других посетителей, повлек за собой в зал – прямо к моему столику.
Только я собрался принести воду и меню, как Гольдштейн вынырнул откуда-то с подносом, уставленным стаканами с водой.
– Где салфетки?! – взревел он в мой адрес. – Где серебряные приборы?! Почему гостям до сих пор не дали меню?!
– Мистер Гольдштейн, они ведь только что уселись…
Объясняться было бесполезно. Я приступил к своим обязанностям, стараясь не обращать внимания на гнев хозяина. А Гольдштейн из кожи вон лез, так и расстилался. Через несколько минут, наткнувшись на меня в кухонных дверях, он съязвил:
– Чего стоим, кого ждем?
– Я только что передал заказ повару, сэр.
– Все давно готово. Разуй глаза, взгляни на стойку.
Я повиновался. И впрямь, наш вечно полусонный бармен первым выполнил заказы новой компании. На прилавке стояло блюдо с бутербродами и вафлями.
– Да что здесь происходит? – успел я шепотом спросить кого-то из бывалых.
– Не зевай и не тормози. Это парни из «Полуночной розы», – последовал ответ.
Я нагрузился двумя подносами. На одном были две чашки кофе со стеклянными сливочниками, что еле удерживались на краешках блюдец – этот поднос распростерся на моей левой руке. На правой я держал второй поднос – с тремя бутербродами и с вафлями.
Среди столиков снова возник Гольдштейн.
– Чего копаешься?
– Уже несу!
– Это особые посетители.
– Да, я понял. Мистер Гольдштейн, пожалуйста, дайте мне шанс…
Он заступил дорогу.
– За сливочниками следи!
Я покосился на сливочники. Руки у меня дрожали, и сливочники приплясывали на блюдцах, позвякивая о чашки. Гольдштейн стал пятиться, сверля меня взглядом и не переставая орать. Чем больше он орал, тем сильнее дрожали и мои руки, и посуда. Я успел усвоить, что сливочник, когда падает, разбивается при третьем подскоке. Если удастся предотвратить третий подскок – сливочник спасен.
Исполнив коротенькую джигу, один сливочник таки упал, покатился по полу, подпрыгнул дважды. Я попытался остановить его, но опоздал. Сливочник разбился. Я предпринял отчаянное усилие спасти второй сливочник. Прыг-скок… ДЗЫНЬ! И этот – вдребезги. Теперь я сам потерял равновесие, блюдо с бутербродами трепетало на моей руке. Я хотел перехватить его – поздно. Все, что еще оставалось при мне, обрушилось на пол.
– Мазаль тов![9] – крикнул кто-то, перекрывая общий хохот.
Еще двое подхватили, словно я был жених, каблуками разбивающий винный бокал.
Новый голос констатировал:
– Парень не дурак! Нет посуды – нет проблем с мытьем!
Гольдштейн побагровел. Теперь добра не жди.
– Да что с тобой такое?!
Следующая реплика относилась к гостям:
– Вроде в колледж собирается, а обслужить как следует не умеет. Слышишь, ты, идиот! – (Это снова ко мне.) – Давай прибери тут!
На перекошенной Гольдштейновой физиономии отчетливо читалось: я, добрый дяденька, дал тебе шанс заработать, а ты, растяпа, опозорил заведение перед важными гостями, да еще и нанес материальный ущерб. Гольдштейн удалился и до конца смены слова мне не сказал. Клиенты из «Мердер инкорпорейтед», как ни странно, оставили щедрые чаевые.
Перед закрытием я закончил убирать, наполнил сахарницы, долил кетчупа в бутылки, вымыл пол возле своих столиков. И направился к Гольдштейну.
– Прощайте, мистер Гольдштейн, – сказал я. – В знак благодарности пришлю вам фотокарточку для вашей доски почета.
Он нахмурился.
– Ты к чему клонишь?
– Вы помогли мне принять решение. Хватит с меня этого дерьма. Я записываюсь в торговый флот.
– А как же колледж?
– Потерпит до окончания войны.
Гольдштейн чуть не продырявил меня взглядом. Голос его был холоден.
– Что ж, желаю удачи.
Я пошел к дверям. Вслед мне донеслось:
– Эй ты, болван!
Я не оглянулся.
– Слышь, студент! Умник!
Я повернул голову.
– Смотри, на судне ничего не расколоти!
Благодаря этому случаю много лет спустя мне удалось представить чувства Чарли Гордона в сцене с умственно отсталым юношей-уборщиком, уронившим поднос грязной посуды. Было с кого воспроизводить реплики хозяина:
«– Ну ты, дубина, – заорал хозяин, – чего стоишь? Возьми веник и подмети! Веник… веник, кретин! Он на кухне. Подмети все осколки…»[10]
Меня взяло зло, и на себя, и на всех, кто сидел рядом. Мне захотелось схватить свои тарелки и швырнуть их прямо в ухмыляющиеся рожи. Я вскочил и крикнул:
– Замолчите! Оставьте его в покое! Разве вы не видите, что он ничего не понимает! Это не его вина… Сжальтесь над ним, ради бога! Он же человек!
Я смог взглянуть на все глазами Чарли; меня жгли эмоции Чарли.
Сцена мне удалась, потому что я сам через это прошел.
Глава 5
Становлюсь судовым врачом
Насчет вербовки во флот я иллюзий не питал. Вербовка стала бы поворотным моментом, оторвала бы меня от родителей, сделала самостоятельным, вольным следовать за своей мечтой. Но, поскольку до восемнадцатилетия оставалось еще целых три месяца, мне требовались письменные разрешения папы и мамы.
Мама