Один парень сломал левую руку – я наложил ему шину. Перелом был несложный и терпел до возвращения в Штаты.
Прочие мои обязанности включали еженедельное открывание лавочки для продажи сладостей, сигарет и всяких мелочей. Почти все это добро наличествовало в ограниченном количестве; приходилось ввести нормы отпуска в одни руки. Капитан не зря назвал моего предшественника канальей. Кто же, если не каналья? До какого запустения лавочку довел!
Часы, не занятые врачеванием и торговлей, были посвящены бухгалтерии. Предполагалось, что я снабжаю команду деньгами для увольнительных, причем в местной валюте. Сумма, выдаваемая каждому, составляла ровно половину от уже заработанного этим конкретным моряком. Иначе у отдельных возник бы соблазн сдернуть с корабля прежде, чем закончится рейс. Мне всего-то и требовалось, что умножить дневное жалованье на количество дней в пути. Морякам следовало довольствоваться половиной этой суммы. Одно «но»: я не мог начать расчеты, пока капитан не сообщит точную дату прибытия.
В результате у меня оставалась уйма свободного времени для чтения и литературного творчества. На судовой пишущей машинке я упражнялся в написании набросков, основанных на прежнем опыте, а также вел дневник, который хотел в будущем использовать для объемистого романа из жизни моряков; я не сомневался, что когда-нибудь такой роман выйдет из-под моего пера.
Я понял: мне нужно набить руку в писательском ремесле. По этой теме – набиванию руки – я читал все, что только попадалось. Помню, как шокировали меня откровения Сомерсета Моэма из автобиографических заметок «Подводя итоги». Моэм сообщает, что ради практики целые дни проводил в читальном зале, где переписывал абзацы из произведений своих литературных кумиров. Не сразу я понял, в чем суть таких упражнений. Теперь, имея под рукой целую судовую библиотеку, я следовал примеру Моэма.
Как и он, я верил, что рано или поздно «перерасту» копирование – но прежде надо научиться складывать из слов фразы, а из фраз строить параграфы. Я считал, что непременно разовью слух – языковое чутье; что отыщу собственный голос и выработаю собственный стиль, и персонажи у меня тоже будут свои, не похожие на других. Раз уж Моэм не гнушался детского метода – подражания, – то мне и подавно не зазорно.
Произведения Хемингуэя научили меня изъясняться простыми декларативными предложениями без излишеств вроде фигур речи; предпочитать реалистичный, даже приземленный, прозрачный язык, который сам Хэмингуэй позаимствовал у Марка Твена; он вообще считал, что из «Приключений Гекльберри Финна» выросла вся американская художественная литература. Если не ошибаюсь, поэт Арчибальд Маклиш сказал о Хемингуэе, что тот «задал стиль своему времени»; аллюзия на первый сборник хемингуэевских рассказов «В наше время».
Фолкнер показал, как рвать эти цепи, освобождаться для написания длинных сложносочиненных предложений и вводных параграфов – часто с образом, который к концу фразы выстреливает метафорой.
Позднее я сам себя отлучил от обоих – и от Хемингуэя, и от Фолкнера.
В начале «Цветов для Элджернона» стиль Чарли по-детски непосредствен и прям, лишен метафор; по мере изменений в мозгу Чарли простые декларативные предложения становятся сложными, затем – сложносочиненными, замысловатыми и метафоричными. Далее, по мере того как ухудшается способность Чарли излагать мысли на бумаге, стиль вновь делается простым, пока не дегенерирует до состояния, смежного с неграмотностью.
Так вот я и учился – у мастеров художественного слова, в судовой библиотеке.
Заправившись в Арубе, «Полярная звезда» взяла курс на Каракас с целью загрузиться мазутом. Затем мы направились домой. Не зная точной даты прибытия, я не страдал от обилия обязанностей.
Однажды мы с косоглазым радистом играли в шахматы у меня в кабинете. Вдруг послышался громкий стук в дверь, и к нам вломился матрос. По его лицу я сразу понял: случилась беда.
– Скорее, док! Там с одним парнем из палубных плохо!
– Что такое?
– Не знаю, только его рвет, все рвет. Теперь уж черная дрянь какая-то изо рта льется и из носу!
Я схватил чемоданчик и велел радисту кликнуть капитана и старпома.
Сам я последовал за матросом – по мостику, в кубрик на носовой палубе. Толпа на полубаке расступилась, дала мне дорогу. Еще от двери я учуял вонь – смесь сладкого лимонного сиропа и рвотных масс; меня затошнило, но я взял себя в руки и вошел.
На нижней койке кверху лицом лежал мужчина средних лет, плотного телосложения. Голова его была повернута набок, лицо покрывала темная кровянистая слизь. Пострадавший втягивал ее ноздрями и ртом, снова исторгал, булькал и явно задыхался.
Этого матроса я уже видел – то отдраивающим колодезную палубу от мазута, то красящим, то починяющим что-нибудь. Пару раз, маясь от похмелья, он заходил в амбулаторию и просил аспирин; лишь однажды упомянул, что в Филадельфии у него большое семейство.
Что с ним стряслось, я не представлял. Сообразил только, что он, того и гляди, насмерть захлебнется собственной кровавой рвотой.
– Ну-ка, взяли! Перевернем его! – скомандовал я.
Подскочили двое матросов, и общими усилиями мы перевернули пострадавшего лицом вниз.
– Кто-нибудь знает, что с ним такое? Откуда этот сладкий запах?
– Не успели мы от Каракаса отчалить, у него выпивка вся вышла, – заговорил один матрос. – Так он дождался, когда камбуз закроется, да и спер целую кварту лимонной эссенции. Думаю, всю ее и вылакал.
Я покачал головой. Ну и что мне делать?
Даже вниз лицом бедняга все-таки продолжал захлебываться – рвотные массы возвращались в организм через нос.
Явился радист.
– Ну и вонища! Помочь тебе, док?
– Зови капитана!
– Приказано его не трогать. Он спит. Рулит старпом.
– Человек, того и гляди, в собственной блевотине утонет. Попробую сделать ему искусственное дыхание – может, получится очистить легкие. Давай, по рации свяжись с каким-нибудь судном, где есть настоящий врач. Скажи, у нас один молодчик выпил кварту лимонной эссенции.
Радист кивнул и исчез. Я разулся, сел на матроса верхом и повернул его голову влево. А потом начал делать ему искусственное дыхание, как учили в скаутском морском отряде.
– Дурной воздух – прочь, – приговаривал я, надавливая матросу на спину. – Чистый воздух – внутрь, – на этих словах я отпускал руки, чтобы легкие могли наполниться. – Дурной воздух – прочь… Чистый воздух – внутрь…
Так я усердствовал добрых полчаса, не представляя, чем занимаюсь – спасаю человека или гублю.
Примчался дежурный по камбузу, принес радиограмму, полученную радистом с военного судна. «Сделайте искусственное дыхание» – вот что в ней было написано.
Мне полегчало. Значит, я действовал правильно.
Свои приемы я показал одному из матросов, он сменил меня на спине пострадавшего, стал повторять, как заклинание: «Дурной воздух – прочь, чистый воздух – внутрь…»
Пульс уже не прощупывался. Я велел передать радисту, чтобы снова связался с морским судном. Мне